Персона
Владислав Наставшев
Один на льдине
Портрет на фоне спектакля «Кузмин. Форель разбивает лед» в «Гоголь-центре».
Звезда на сцене. Пятиконечная конструкция, похожая на залитый каток. Лед под ногами, лед в душе. Льдом замурована память. А под ним светящаяся бездна. С виду похоже на аквариум, однако внутри глубоко, темно и обдает мертвенным холодом. Но потом что-то начинает происходить. Даже непонятно что. Как будто враз потеплело и лед начал таять на глазах. Весна? Любовь? Один удар, другой, третий... И невероятный мужской голос, какой-то почти альтовой пронзительности и чисто ты, поет про «шабли во льду». И что-то вдруг ожило, заиграло, засверкало. Какая-то совсем другая реальность завибрировала поверх жесткой театральной конструкции. Стихи стали объятиями, танцем, музыкой, «полетами во сне и наяву»... театром.
«Последний стыд и полное блаженство»
Впервые имя Владислава Наставшева я услышал в Риге, где до сих пор невозможно попасть на его хит «Озеро надежды». Все билеты распроданы за месяц вперед. Единственный спектакль, который идет на русском языке в Новом Рижском театре. Впрочем, ничего удивительного: сам Влад Наставшев русский. Учился в Петербурге на курсе у Л. А. Додина. Потом были в его жизни и Лондон, и Париж. И вот теперь Москва, еще один его «порт постоянной приписки». Здесь у него в «Гоголь-центре» идут два спектакля. Еще была «Медея». которую по независящим от театра обстоятельствам больше не играют. И вот теперь четвертый спектакль — «Кузмин. Форель разбивает лед» из новой поэтической театральной серии «Звезда».
Он из поколения режиссеров новой формации. Не бунтари и не главари, как раньше. Одиночки со своими пристрастиями, темами и приемами. У каждого свой голос, мгновенно узнаваемый буквально с первых минут спектакля. Однажды я слышал, как Влад поет, подыгрывая себе на фортепьяно. Стиль довоенных берлинских кабаре. Надтреснутый тенор, блондинистый пробор, узкий галстук на шее, как удавка. Запрокинутый профиль в профессорских очках. И что-то такое пронзительное в ля-миноре. Голос из подполья, человек из тени, персонаж, «одетый в ночь». То ли незнакомец из фильмов Линча и Вендерса, то ли герой прозы Кристофера Ишервуда и Альбера Камю. Есть во Владе эта не поддающаяся объяснению угловатая иностранность, которую не сыграешь, не сымитируешь и не изобразишь. С такими лицами, как у него, раньше любили брать на роли гестаповцев или наших разведчиков в тылу врага. Впрочем, чему удивляться? Все-таки Влад — рижанин, пусть и из спального района, который он прославил в своем «Озере надежды». Пусть его прошлое, как когда-то шкафы его мамы, переполнены бедным скарбом советских времен, оставшимся от какой-то прошлой жизни, которую он даже не очень помнит, но она то и дело врывается шаровой молнией в пространство его спектаклей, заряжая их каким-то таинственным электричеством и новым светом.
Может, поэтому он всегда предпочитает минимум декора и пустую наклонную сцену. Он не любитель шумных эффектов. Знает, как работать в театре с тишиной, как научить актеров выражать самые сложные мысли и чувства предельно просто — одним жестом, взглядом, позой. Умеет безошибочно настраивать зрительный зал на ответную волну нежности. А еще он пишет музыку. Ее много в новом спектакле. «Музычка», как любил говорить сам Кузмин. Ведь, кроме всего прочего, автор «Форели» вошел в историю как неподражаемый исполнитель собственных «песенок», манерных, прелестных, игривых. Не знаю, сохранились ли их клавиры. Но даже если и так, то режиссер ими не воспользовался, а сочинил свою музыку, придав кузминским стихам совсем новое звучание. Музыка Наставшева — это то, что происходит со льдом, когда он тает. Чистая, прозрачная, сверкающая вода. В нее бросается с крутого обрыва возлюбленный главного героя, она тихо плещет за бортом, отражаясь в иллюминаторах океанского лайнера («Стояли холода, и шел "Тристан", / В оркестре пело раненое море»).
Никто не умел так обольщать, очаровывать, соблазнять, как Кузмин, этот граф Калиостро русской поэзии. «Последний стыд и полное блаженство» — вот тайная формула его творчества и неизменный девиз жизни. Он никогда не числился в первых рядах пантеона страдальцев, праведников и гениев. Не страдалец — все-таки умер своей смертью в пожилом, по тогдашним меркам, возрасте на больничной койке. Совсем не праведник и даже наоборот. Что касается гениальности, тоже до последнего времени имелись на этот счет сомнения. Хотя его главный поэтический сборник «Форель разбивает лед» любые вопросы снимает. Конечно, гений, но так и не ставший гранитным памятником. Отечественное литературоведение задвинуло его в какую-то странную резервацию, в душную гейскую глушь, о которой полагается говорить со снисходительной улыбкой («ну мы же с вами все понимаем, о чем эти стихи»).
Что стало тому причиной? Ориентация, которую Кузмин никогда не скрывал, или демонстративное отсутствие интереса ко всякой политике и борьбе за «место у колонн»? Или, может, отсутствие высоких покровителей и правильных промоутеров? Трудно сказать. Тут все сошлось, включая клеймо «неудачника», так и не сумевшего вписаться в высшую литературную номенклатуру. К тому же его окружение и привязанности тоже не располагали к попаданию в школьные хрестоматии. Тут и многолетний любовный треугольник с участием Юрия Юркуна и «Снежной Психеи» Ольги Гильдебрандт. И какая-то вполне себе второстепенная, мятая питерская публика, которая, судя по кузминскому дневнику 1934 года, беспрерывно чем-то закусывает, выпивает, флиртует, злословит и танцует под патефон в ожидании своей невеселой участи. А где-то в стороне от них сидит он, пожилой поэт в обносках. Уже не поет, не шутит и не язвит, а только сипло квохчет, невозмутимо фиксируя собственное тихое угасание и маленькие радости, «признаки неистребимой, милой жизни», которые время от времени еще случались и без которых, наверное, было бы совсем грустно.