Роман Ляпин: "Бильярд - моя третья страсть после живописи и женщин"
Когда встаешь к холсту, все негативные мысли нейтрализуются, ты становишься сильнее. Уверен, именно творчество лечит от любых депрессий.
-Однажды в пятом классе нам дали задание изобразить дома что-нибудь на свободную тему. У родителей имелся альбом по истории искусств, и в нем мне приглянулась «прикольная» картина Боттичелли — «Рождение Венеры». А на другой странице — фрагмент, голова богини. Я тщательно ее срисовал. Видимо, получилось убедительно, поскольку, когда принес работу на урок, никто не поверил, что я справился с ней без посторонней помощи. Мне стало ужасно досадно, что заподозрили в обмане. Ведь я так старался!
На самом деле в детстве меня несильно увлекало рисование. Я ведь хорошо пел, даже был солистом хора мальчиков Ленинградской капеллы. В старших классах освоил гитару и пытался дудеть в саксофон, но как-то не пошло, да и времени на все не хватало... Однако учительница что-то во мне разглядела и классе, кажется, в седьмом — ее предмета у нас в программе уже не было — сказала: «Роман, тебе ни в коем случае нельзя бросать рисовать, если хочешь, будем и дальше заниматься». И я вечерами бегал к ней домой, мы рисовали, говорили об искусстве, смотрели репродукции — у нее была колоссальная библиотека.
Когда собрался поступать в «Муху» (ныне Санкт-Петербургская государственная художественно-промышленная академия имени А.Л. Штиглица. — Прим. ред.), испытал восторг от самой возможности находиться в этих прекрасных стенах, поскольку считаю здание академии одним из красивейших в городе. В моей жизни тогда появился важный человек — художник Михаил Михайлович Гоптарев, он стал наставником, подготовил к поступлению и сильно повлиял на многие мои дальнейшие решения.
В тот период я подробно познакомился с творчеством Михаила Врубеля и считаю его одним из своих кумиров. Еще очень нравился Николай Фешин, много о нем читал, изучал его стиль — первооткрывателя и новатора в фактуре, работавшего с вибрацией мазка, глубоко понимавшего композицию. Невероятно впечатлил Федор Васильев, он прожил всего двадцать три года, но все, что сделал, — гениально. Также в студенчестве увлекался Джексоном Поллоком, Густавом Климтом.
Увы, академическое образование увлекло ненадолго, меня обескураживала необходимость подстраиваться под учебный процесс. Я вообще с детства не люблю под кого-то или что-то подстраиваться. Как отношусь к разного рода учебным заведениям — объемный вопрос, скажу лишь, что создал свою школу, где совершенно иные принципы, не академические.
В «Мухе» я отучился три года, а затем уехал в Италию с выставкой. Преподаватель композиции Владимир Андреевич Горский посоветовал: «Рома, хотя бы получи справку о неоконченном высшем. Пригодится».
Я довольно успешно выставился в Риме, попал, как говорится, в струю: шла перестройка и ко всему русскому возник огромный интерес. Итальянцы раскупили все мои картины, которые привез.
В Италии у меня вдруг обнаружились незаурядные способности к языкам: года три говорил на английском, потом перешел на итальянский, и никому даже в голову не приходило, что я иностранец. До сих пор встречая итальянцев, спокойно с ними болтаю, хотя лет пятнадцать как перебрался обратно.
В Италии я открыл для себя Уильяма Тернера, вдохновился его колоритом и в какой-то момент вдруг понял, что он смотрел на мир через призму тех же эмоций, что и я. Тернер писал сердцем: не детали, а состояние.
Я много ходил по музеям — не только в Риме, но и в Венеции, Флоренции — и был совершенно потрясен Микеланджело, Караваджо. Эти открытия тоже сказались на дальнейшем творческом пути.
Мне оказался близок Марио Скифано, я застал его еще при жизни. Он был довольно специфическим человеком. Эпатажным, на грани. О таких обычно говорят: городской сумасшедший.
Вообще, художник на протяжении творческого пути сталкивается с огромным количеством информации и, хочет он или нет, всегда находится под влиянием того, что видит и с кем общается. Но своим студентам я говорю: «Кто и как бы на вас ни влиял— важно не забывать, что вы это вы. Если же что-то вдохновляет и затрагивает душевные струны — надо к этому очень бережно относиться...»
— На что потратили первые большие гонорары?
— Гонорары большими можно назвать с натяжкой, но на фоне друзей-коллег выглядели они существенно. Купил какую-то машину, а как потратить остальные свалившиеся деньги, не знал. Я ведь не имею вредных привычек: в казино не играю, наркотиками не балуюсь... Просто жил ни в чем себе не отказывая.
В Риме поначалу поселился у моста Святого Ангела, в самом центре. Потом переехал в небольшую квартирку в удивительном доме, густо увитом диким виноградом. У меня имелся свой садик и миллион кошек, которые вечно там болтались. Впервые увидев это место, сразу им заболел. Квартирка была двухуровневой, в ней все время толклись гости — кто-то приезжал, кто-то уезжал. Мы выставляли в садик диван и столик с пятилитровой бутылкой вина, общались, играли в «Мафию», бренчали на гитаре, жарили мясо, ели спагетти. Кстати, я хорошо их готовлю.
К слову, в Италии успел поработать моделью. Рекламировал автомобиль «ягуар», снимался в ролике про всем известную минеральную воду. Забавно, что итальянцы иногда путали меня с актером Расселом Кроу, даже просили вместе сфотографироваться. Помню, две американки подошли у Колизея и чуть не завизжали от восторга. Но едва я открыл рот и заговорил на ломаном английском, их иллюзии улетучились...
— Почему вернулись в Россию, раз в Риме было так прекрасно?
— Наверное, настало время «собирать камни». В Петербурге родилась дочь, и как бы комфортно ни было человеку за границей, он все равно там гость. Однажды я тупо проспал самолет и несколько месяцев просидел в Питере — с семьей, с ребенком. С тех пор стал все дольше оставаться на родине, летал в Италию лишь решать вопросы. Потом сдал свою римскую квартиру студентам, раздарил вещи (наверное, в Риме осталось около двухсот пятидесяти картин), отправил контейнер с самым дорогим в Питер и окончательно вернулся. Вот, собственно, и все.
— Как я поняла, с «Мухой» в конечном итоге не сложилось?
— Больше я туда не возвращался. Пришло иное осознание себя в профессии. Видимо, сдвинулись приоритеты. Думаю, художник ценен тем, что не пытается кому-то нравиться, а гнет свою линию. Рынок современного искусства устроен специфически: если аудитория, настроенная тебя покупать, обывательская, то человек подыскивает симпатичную картинку, которая будет висеть на стене, — красивый пейзаж, натюрморт и так далее. А когда делаешь то, что нравится тебе, а не обывателям, это другое, и оно чувствуется. Есть там своя энергетика (хоть и не люблю этого слова). И из-за личной эмоции художника его картины растут в цене.