Чабуа Амирэджиби
1
Боже, какая судьба! Родился в Тбилиси в 1921 году. Один из древнейших и славнейших княжеских родов, фамилия восходит к «амир-эджиб», то есть один из ближайших советников царя с правом посещения во всякое время. Старшая сестра — Родам Амирэджиби, знаменитая московская красавица, жена Михаила Светлова, ушедшая от него к беглому ядерщику Бруно Понтекорво. В семнадцать лет потерял отца, репрессированного и убитого во время следствия. Мать получила десять лет. В 1944 году участвовал в студенческой политической группе «Белый Георгий», прокурор требовал смертной казни, три месяца он пробыл в камере смертников, но получил 25 лет. Трижды бежал, в третьем побеге по поддельным документам умудрился стать в Белоруссии директором завода, но разоблачён и опять посажен. Участвовал в прославленном Норильском восстании в 4-м отделении Горлага. После его подавления отправлен в Берлаг, особый лагерь Дальстроя для опаснейших государственных преступников. Освобождён только в 1959 году. Печатается как писатель с 1962-го (книга рассказов). В 1975 году публикует в Тбилиси (спустя год — по-русски в собственном переводе) самый известный грузинский роман ХХ века «Дата Туташхиа», получает за него все мыслимые национальные награды и Госпремию за собственный сценарий, лёгший в основу культового сериала «Берега». В 1994 году издаёт долгожданный второй роман «Гора Мборгали» («Егор Непоседа»), имевший огромный успех в Грузии и России, опять в автопереводе. В 2005 году публикует третий и последний, пока не переведённый роман «Георгий Блистательный», из XIV века. Последовательный антикоммунист, умеренный националист. В девяностые издавал газету «Обновлённая Иверия», создал независимый телеканал, оказывался в оппозиции ко всем властям, дружил только с Шеварднадзе. В последние пять лет жизни лишился голоса из-за рака горла, который тоже преодолел. Резко критиковал в печати режим Саакашвили. В 2010 году постригся в монахи под именем Давид, получил личное благословение патриарха Грузии на то, чтобы пребывать в миру и продолжать творческую деятельность (работал над автобиографией). Уход в монашество объяснял тем, что не нашёл ответов на свои вопросы о смысле мироздания и цели человеческой жизни, а потому решил предаться в руки Бога. На известном снимке Юрия Роста запечатлён с огромной — во всю грудь — татуировкой святого Георгия на коне, сделанной в лагере: считал святого Георгия своим покровителем, благодаря которому только и выжил в невероятных перипетиях своей судьбы. Умер в 2013 году в возрасте 92 лет, похоронен в пантеоне на горе Мтацминда.
Попробуйте представить этот набор реалий в русском исполнении: тюремный опыт, татуировка во всю грудь, глубокая религиозность, монашество, национализм, — и на вас повеет прежде всего шансоном, какой-то глубокой и опасной пошлостью. И вы поймёте, почему лучший грузинский прозаик — думаю, объективно лучший за всю историю наблюдений, несмотря на сильную конкуренцию в лице Думбадзе, Чиладзе, Панджикидзе, — смог состояться в Тбилиси и почему ни в какой другой среде он немыслим. Вероятно, дело прежде всего в том, что в России и патриотизм, и вера, и коммунизм, и антикоммунизм предельно опошлены неискренностью, то есть никто ни во что не верит, и для криминального авторитета, и для коммуниста одинаково естественны стали показная религиозность и фальшивый надрыв. В Грузии тоже всё это есть, кто спорит, но некоторые понятия там сохраняют смысл. Поэтому романы «Дата Туташхиа» и «Гора Мборгали» могли быть написаны там — и стали фактами великой европейской литературы, — а в России подобная литература немыслима с XIX века, хотя есть свои шедевры и свои титаны.
Общеизвестно, что национальные литературы в СССР обладали некоторыми преференциями как признаки торжества ленинской национальной политики. Им дозволялись отходы от соцреализма, некоторый авангардизм, социальная критика; литературные журналы — такие, как «Литературная Грузия» или «Даугава», — могли публиковать то, что в центре по разным причинам не проходило, например, уникальные материалы по Серебряному веку; увы, иногда давался зелёный свет произведениям откровенно слабым — лишь бы «национальный кадр», — поэтому разброс уровней в публикациях был больше. И у бездари, и у недозволенного гения шансы опубликоваться были выше. Вот почему к республиканским публикациям в Москве относились с определённым недоверием — велик был шанс, что перед нами нечто ниже планки; зато бывало, что с тех же национальных окраин приходили шедевры, которые даже не переводились на русский, — как «Собор» Гончара или «Евангелие от Иуды» Короткевича. Когда появился роман никому толком не известного Чабуа Амирэджиби (это вам не Тбилиси, где, по воспоминаниям его соседа Окуджавы, он уже в сороковые был фигурой легендарной), сенсации никто не ждал. Но очень быстро — я хорошо это помню — публикация в «Дружбе народов» стала не доставаема, а на кухнях заговорили о великом грузинском романе, о новом Маркесе, о небывалой философской прозе, словно прямо из восемнадцатого века, если не раньше. В 1980 году вышла экранизация — семисерийный фильм «Берега», — и Отар Мегвинетухуцеси, великий грузинский артист с почти непроизносимой фамилией, стал без преувеличения кумиром миллионов.
2
Люди, везде отыскивавшие антисоветчину (в семидесятые) и русофобию (сейчас), в нашем обращении к грузинской тематике увидят фронду, и это естественно — они везде её видят, но надо признаться: очередное обострение и без того негладких отношений с Грузией заставляет с интересом вглядеться в эту вроде бы соседнюю, а на самом деле такую далёкую от нас культуру. Я, пожалуй, и готов бы признаться, что культурно разделить Украину и Россию для меня самого непросто: потому что языковая близость налицо; конечно, формула «мы один народ» выглядит откровенно имперской — особенно для народа, который этой общности не хочет, — но для такого заблуждения есть хотя бы основания. Грузинское же искусство, грузинское сознание, грузинский кодекс чести — нечто совершенно от нас отдельное, несмотря на годы братства и на традиции грузинского радушия. Грузинская проза гораздо ближе к латиноамериканской традиции, нежели к русской; грузинское кино гораздо больше похоже на французское, нежели на русское; грузинский театр куда ближе к Брехту, чем к Станиславскому, — ну и так далее. Между Россией и Грузией, оказавшихся в ХХ веке под общим коммунистическим гнётом, весьма мало общего, кроме этого гнёта; это действительно некий шок, и боюсь, прав Резо Гигинеишвили, очень значительный грузинский режиссёр, иногда снимающий ради заработка российские комедии (а в свободное время — шедевры вроде «Заложников»): «Боюсь, грузина в России могут полюбить, только если он немного идиот». Настоящая грузинская культура — такая, как трилогия Тенгиза Абуладзе или ранние фильмы Иоселиани, — была тут не более доступна, чем Жан Кокто или Ален Рене.