Татьяна Рыжова, Алексей Вейтков: Наш "всенародный дед"
На встречах со зрителями Иван Рыжов шутил: "Мое амплуа — старик. Молодым вы меня никогда не видели. Но я, товарищи, был молодым — точно помню, даю вам слово!"
Об известном актере вспоминают дочь и внук
Татьяна: До пятидесяти лет папу снимали редко — как говорил он сам, из-за «невнятной наружности». А на шестом десятке, когда голова стала седой, а лицо прорезали морщины, предложения от режиссеров посыпались одно за другим. И теперь он играл уже не эпизодических персонажей без слов, это были полноценные, блистательно исполненные роли в прекрасных фильмах — «Тени исчезают в полдень», «Сказ о том, как царь Петр арапа женил», «Цыган», «Возвращение Будулая», «Позови меня в даль светлую», «Печки-лавочки», «Калина красная»...
Артистом папа стал благодаря чуду, иначе не скажешь. Он из деревни Зеленая Слобода (сегодня это Раменский район Подмосковья). Был последним, тринадцатым ребенком в большой крестьянской семье. Отец Петр Гаврилович умер в 1915-м, когда Ванечке едва исполнилось два года, и с той поры всем управляла мать — женщина суровая и властная. Благодаря Татьяне Ивановне хозяйство не только не развалилось, но даже окрепло. А в середине двадцатых годов у Рыжовых все отобрали: дом, скотину, одежду, посуду... Они никогда не держали батраков, сами трудились до седьмого пота, однако семью причислили к кулакам — за крытый железом (неслыханная роскошь!) дом-пятистенок, в котором после конфискации устроили клуб. Спустя год или два избу вернули — один из старших братьев папы вступил в Красную армию, а семьи бойцов раскулачиванию не подлежали. Отдали назад одну корову и лошадь Дамку — другая скотина осталась на колхозном дворе, про вещи и посуду велели забыть. Папа рассказывал: «Стою у забора и вижу — по улице идет жена председателя колхоза в юбке моей сестры».
То, что крестьянский сын Иван Рыжов «попал в артисты», пожалуй, можно считать чудом номер два, а чудо номер один — что он вообще выжил. Мальчишкой папа заболел дифтеритом, несколько дней пролежал без сознания, дышал еле-еле, с жутким присвистом. В какой-то момент пришел в себя и увидел мать и сестру, которые, стоя на коленях перед образами, просили: «Господи, забери его! Избавь от страданий отрока Иоанна!»
«Я как это услышал, стал про себя молиться: «Господи, не забирай меня! Пожалуйста, миленький... Я жить хочу», — рассказывал папа. — Дошла до Бога моя молитва — начал потихоньку выздоравливать. Сердца на мать и сестру за то, что просили Господа меня прибрать, не держал — они же как рассуждали: «Если мальчонка обречен, так пусть не мучается...»
И все же одну жестокую обиду Татьяна Ивановна сыну нанесла. Как-то зимой женщины собрались в избе Рыжовых — каждая со своим рукоделием. За работой вели обычные бабьи разговоры:
— Я своего Митьку так тяжело рожала, чуть не померла!
— А я свою Ольку никак выродить не могла — сутки криком кричала!
И тут сидевший на печке Ваня слышит голос матери:
— А я своего Ванюшку родила — как пос...ть сходила!
Непонятно, что его тогда больше задело — интонация, с которой Татьяна Ивановна произнесла реплику, или смех товарок, но этот эпизод отец всегда вспоминал с горечью и обидой.
Подростком его чуть не растерзала стая голодных волков. Поехали с соседом — к слову сказать, взрослым мужиком — в большое село, чтобы купить в чайной сухари. Отправились на двух санях. Погрузили в них по два мешка сухарей и поспешили обратно: мужик впереди, папа — следом. Вдруг из леса появляется серая стая. Папа кричит соседу: «Волки! Доставай ружье!» А тот как дал кнута своему молодому жеребцу — и уже через минуту скрылся из виду. Испугался, бросил мальчишку, прекрасно зная, что ружье у них одно на двоих.
«Бедная Дамка старается, бежит из последних сил, но волки все ближе и ближе, — вспоминал папа. — Тогда я взял один мешок и кинул им. Серые тут же его разодрали и накинулись на сухари. Этой заминки хватило, чтобы оторваться. Когда добрались до деревни, я выскочил из саней и — к лошади. Обнимаю ее за шею, глажу по морде и плачу. Смотрю, у Дамки из глаз тоже слезы текут. Так мы с ней, уткнувшись друг в друга, стояли и плакали...»
Этой историей папа поделился с Шукшиным, а Василий Макарович, взяв ее за основу, написал рассказ «Волки». Впрочем, их знакомство состоялось, когда Иван Рыжов уже снялся в тридцати фильмах, а мы еще не рассказали, как он поступал в театральное училище.
Алексей: Я столько раз слышал от деда эту историю, что помню ее наизусть. Жаль, на бумаге нельзя передать уникальные рыжовские интонации и мимику...
«Мне шел восемнадцатый год, и я уже несколько лет работал в колхозе трактористом, — так обычно начинал дед. — В Москву выбирался редко — поди-ка выпроси у председателя выходной. Да и денег в семье не было — горбатились с утра до ночи за трудодни. Но время от времени мне все-таки удавалось скопить мелочи на дорогу туда и обратно — и я отправлялся в столицу. Однажды, гуляя по московским улицам, забрел в парк, где на летней эстраде выступала певица — в длинном, до полу, красном платье, на талии черная роза пришпилена, а голос бархатный, проникающий в самую душу. Мне, до той поры не бывавшему ни на одном концерте и ни на одном спектакле, женщина в красном показалась воплощением неземной красоты и такого же божественного таланта. Вышел из парка под огромным впечатлением, и ноги сами привели к Малому театру, где в тот вечер давали постановку «Огненный мост». Оставшихся денег впритык хватило на самый дешевый билет. Происходившее на сцене действо так потрясло и заворожило, что неожиданно для самого себя решил стать артистом. Весь во власти этой мечты снова отправился бродить по ночному городу и на здании Театра Революции, нынешней «Маяковки», увидел объявление: «Театральное училище набирает юношей и девушек на актерский факультет». Будто само Провидение меня в тот день за ручку водило...
На экзамен отправился при всем параде: надел праздничную косоворотку, новый серый костюмчик, модный картуз с лаковым козырьком, начистил ваксой кирзовые сапоги. Полюбовался на себя в зеркало: «Эх, как же шикарно выгляжу!» От деревни до железнодорожной станции пятнадцать верст — не так уж и много, если идти при хорошей погоде, но на середине пути начался проливной дождь. Приехал в училище мокрый с головы до ног, в грязнющих сапогах, в скукожившемся от воды выходном пиджачишке. Увидев толпу чистеньких, отутюженных и, как мне показалось, невозможно красивых парней и девчат, совсем пал духом: «Разве могу с такими соревноваться?» От насмешливых взглядов спрятался за колонну и уже собрался, глотая слезы, уходить, как услышал свою фамилию: «Следующий — Рыжов!»
В просторном помещении за длинным столом сидела приемная комиссия — человек двадцать. Я порядком струхнул, но не ретироваться же... Скрестил руки на груди и принялся в упор разглядывать экзаменаторов. А они тоже молча — меня. Вдруг кто-то из комиссии выдает протяжное: «М-да-а-а...» И так это «м-да» меня задело, что изнутри упрямство и злость поднялись.
Задают вопрос:
— Что читать будете?
— Да что хотите! — отвечаю с вызовом.
— В таком случае начнем со стихотворения.
К экзамену я выучил стих про партбилет революционного поэта Безыменского, который начинался так:
Весь мир грабастают рабочие
ручищи,
Всю землю щупают, — в руках
чего-то нет...
— Скажи мне, Партия, скажи мне,
что ты ищешь? —
И голос скорбный мне ответил:
— Партбилет...
Поскольку я никогда не видел, как читают стихи, принялся «грабастать» руками воздух вокруг себя, потом, опустившись на колени, стал «щупать землю». Члены комиссии хохочут в голос, а я, прервав декламацию, с четверенек окидываю их суровым взглядом и спрашиваю:
— Чего ржете?!
Тут они вообще покатились...
Ну, думаю, сейчас выгонят. Ан нет, снова вопросы задают:
— Поете? Какой у вас голос?
— Конечно пою, — отвечаю. — А голос — тенорок.
— Ну, спойте что-нибудь.
А у меня как назло все песни из головы будто ветром выдуло. Мучился, вспоминал, наверное, минуту, а потом неожиданно для себя затянул старинный романс:
Пускай могила меня накажет
За то, что я его люблю,
А я могилы не страшуся:
Кого люблю я, с тем умру.
Двое экзаменаторов лежат грудью на столе и дергаются, будто у них припадок, другие гогочут, запрокинув головы. И только у сидящей в торце стола женщины по щеке катится слеза. «Ну, думаю, хоть одну до нутра пронял!» — и со второго куплета обращаюсь только к ней. А члены комиссии над коллегой подтрунивают: «Этот крик души вам, Ольга Ивановна, посвящается». Потом еще плясал и показывал этюд — изображал пловца, у которого не осталось сил, чтобы добраться до берега. Упал плашмя в грязь, насыпавшуюся с сапог, стал грести руками, а ртом жадно глотать воздух. В этот момент кто-то из экзаменаторов, совсем обессилевших от смеха, простонал:
— Достаточно, идите».
Домой он возвращался в полной уверенности, что провалился, и все-таки через пару дней снова поехал в Москву — посмотреть списки принятых. В вывешенной на доске бумажке значилось двадцать фамилий, свою дед нашел под номером восемнадцать. Не поверил глазам и попросил стоявшую рядом девушку:
— Прочитай восемнадцатого.
Та прочла:
— И.П. Рыжов.
Дед гордо вскинул голову:
— Это я!
Юная красавица смерила собеседника изумленным взглядом и обиженно произнесла:
— Такого ведьмедя приняли, а меня нет...
Деду очень повезло с педагогами — актерское мастерство на курсе вели Борис Владимирович Бибиков и Ольга Ивановна Пыжова — та самая, кому абитуриент Рыжов «посвятил» романс. Спустя время Ольга Ивановна призналась, что плакала на экзамене вовсе не от умиления: «Я едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться, но унять лившиеся из глаз слезы не могла».
Еще дед часто вспоминал преподавателя русской словесности. Совершенно замечательный был дядька, вот только его имя и фамилию ни мама, ни я, к сожалению, не запомнили.
Татьяна: Зато помним добро, которое он нашему отцу и дедушке сделал. Я обязательно расскажу об этом человеке, но чуть позже, потому что в Москву из Зеленой Слободы папа перебирался тоже с приключениями. Паспортов в тридцатые годы у крестьян не было — государство делало все, чтобы привязать людей к земле и застраховаться от их массового исхода в города. Для тех, кто изредка наведывался в столицу, председатель сельсовета заполнял временное удостоверение личности — небольшую, в половину паспорта, красную книжечку. Без нее колхозник мог гулять по Москве до первого милиционера. Удостоверение выдавалось перед самым отъездом и изымалось сразу после возвращения, чтобы занять свое место в председательском сейфе.
В деревне к поступлению Ивана Рыжова в театральное училище отнеслись с презрением: «Все делом занимаются — хлеб сеют-убирают, а ты в клоуны наладился?» Старшие братья, давно перебравшиеся в столицу и работавшие на заводах, тоже запротестовали: «Мы рассчитывали, что в деревне останешься, будешь матери и сестрам помогать, а ты их одних бросаешь, без мужской подмоги!» Прикинув, что легальным образом ему удостоверения не получить, папа добыл где-то бутыль самогона и явился с ней под вечер в сельсовет. Напоил председателя до бесчувствия, открыл сейф, забрал документ и — бегом на станцию. Несколько лет потом на родину носа не показывал — боялся, что арестуют.
В Москве папе выделили место в студенческом общежитии (это давало право на оформление паспорта) и назначили крошечную стипендию, которой хватало на то, чтобы раз в день поесть в столовой. Обычно он брал тарелку супа (просил у раздатчицы погорячее) и съедал с ним десять кусков лежавшего на столах бесплатного хлеба. От голодухи и холода (зимой ходил полураздетый-полуразутый) начались проблемы с почками. Из-за этого в 1941-м не взяли на фронт: отец в первый же день явился записываться добровольцем, но в военкомате его развернули, вручив «белый билет». Тогда пошел во фронтовую агитбригаду: ездил к бойцам на передовую, к раненым в медсанбаты и госпитали. Мне кажется, папа до конца жизни мучился тем, что не воевал, стыдился этого, что ли... В восьмидесятые годы сам вызывался выступать перед искалеченными «афганцами», в девяностые — перед ребятами, пострадавшими во время первой чеченской кампании. Но он никогда не рассказывал про посещение госпиталей, да мы и не расспрашивали: отец всякий раз возвращался оттуда с перевернутым лицом. Вид безногих, безруких молодых парней жег сердце каленым железом, а надо было их смешить, поднимать настроение...
Алексей: Боюсь, мама так и забудет рассказать про любимого педагога дедушки. Их дружба началась с казуса. На первой лекции по русской словесности преподаватель начал писать что-то на доске, и вдруг академическую тишину аудитории прорезал мощный дедов тенорок:
— Жопу-то подвинь! Не видать за ней ничего!
Словесник обернулся и обвел аудиторию потрясенным взглядом:
— Кто это сказал?
— Я, — не моргнув глазом, признался дед.
— Буду очень признателен, если до конца лекции вы не произнесете ни слова, а на перемене мы с вами побеседуем.
После звонка педагог отвел студента в сторону:
— Не считаете, что можно было выразиться более литературно, например вместо «жопа» употребить слово «зад»?
— Зад — у лошади, а у человека — жопа, — упрямо парировал дед.
— Скажите, пожалуйста, Иван, а вы много знаете слов — таких же, как «жопа», и еще хуже?
— Матерных, что ли? Да у нас в деревне только ими и разговаривают!
Словесник протянул довольно толстую тетрадь:
— Не сочтете за труд, если попрошу написать все слова и обороты, которыми разговаривают ваши односельчане?
Дед трудился до утра, старательно припоминая идиоматические обороты, а наутро принес преподавателю исписанную от корки до корки тетрадь. Пролистав ее, педагог сказал:
— А теперь, уважаемый Иван, дайте обещание, что не станете употреблять ни одного из написанных слов.
Дед пообещал и тут же спохватился:
— Так это ж я навсегда замолчу!
— Приходите вечером ко мне домой — дам вам книги. Читать любите?
— Да раньше, когда в колхозе работал, некогда было книгами заниматься, — застеснявшись своего невежества, пробормотал дед.
— Если начнете читать классиков — научитесь говорить правильно и красиво.
С тех пор дед часто бывал в гостях у словесника. Они обсуждали прочитанное, декламировали друг другу стихи, а потом жена педагога звала их ужинать. Зная, что Ваня голодает, и не желая задеть его самолюбие, хозяйка украдкой подкладывала в тарелку гостя добавку — пару картофелин, кусок пирога.
В 1935 году преподавателя, вероятно по чьему-то доносу, забрали в НКВД. В гостях у него перебывали многие студенты: одалживали книги из библиотеки, угощались пирогами, теперь же обходили дом за три версты, а от милейшей жены шарахались как черт от ладана. И только дед пошел в органы и стал доказывать, что его наставник — честный, преданный Родине человек, а его арест — чудовищная ошибка. Ходатая выслушали и посоветовали никогда не хлопотать за «врагов народа». Догадывался ли деревенский парень Ваня Рыжов, какой опасности себя подвергает, защищая арестованного учителя? Наверное, да. Он ведь знал, что представляет собой большевистская власть на опыте собственной семьи, раскулаченной и обобранной, слышал о людях, которые сгинули в застенках НКВД...
Больше дед преподавателя не видел, но до конца жизни был благодарен ему за дружбу и за то, что привил вкус к чтению, научил грамотно говорить и писать. К слову, пообщавшись с учителем, дедушка стал ко всем обращаться на «вы» — даже к матери и сестрам, чем немало их обескураживал.
Татьяна: Несколькими курсами старше папы в студии при Театре Революции училась замечательная актриса Нина Тер-Осипян (волшебница в картине Георгия Данелии «Настя» и мать Йоси в фильме Эльдара Рязанова «Старые клячи»), которая сразу прониклась к нему симпатией: помогала в постановке этюдов, часами репетировала отрывки. Отец ее боготворил: умница, талант, к тому же настоящая княгиня — и надо же, возится с деревенским парнем, над которым остальные студенты смеются, зло его подкалывают. В одном из спектаклей на сцене Театра Революции (по окончании училища обоих приняли в труппу) они играли близких друзей, и папа никак не мог обратиться к Нине на «ты». Доходят до места, где должен произнести первую, обращенную к Тер-Осипян реплику, — и все, ступор. Партнерша отвела его в сторону: «Ваня, если тебе так удобнее, в жизни можешь говорить мне «вы», но роль есть роль. А если в следующей постановке придется ругать меня на чем свет стоит, тоже величать будешь?» И папа, переборов себя, стал «тыкать» благодетельнице. Но только на сцене!