Иоганн Вольфганг фон Гёте: место
к 275-летию со дня рождения
Гений: иметь или быть
Звезда Гёте, счастье Гёте, гений Гёте – те образы, которые будут помнить, пока помнят самого Гёте. Само слово «гений», которое долгое время означало просто «дух-покровитель», некоторое начало, положительно влияющее на творчество, именно в случае Гёте стало употребляться как звание, как звезда, непосредственно осенившая своего владельца и ставшая частью его бытия. При жизни Гёте в немецком языке происходит серьезный поворот: если в середине XVIII века все говорили только «иметь гений», то с начала XIX века, с эпохи Наполеона и Байрона, говорят только «быть гением». За этим изменением глагола – эпохальные сдвиги и вся жизнь культуры.
«Иметь гения» – это вдохновляться, находить в себе что-то существенное для работы, что ускоряет дело. Слишком короток век и слишком долго нужно учиться искусству, ars longa, vita brevis est, как говорит Мефистофель Фаусту вслед за Сенекой. Гений, которого ты «имеешь», – это как бы живая шпаргалка, помогающая быстрее учиться и быстрее стать профессионалом в деле.
Но заметим, что Фауст говорит о другом искусстве, не о медицинском, как Сенека, которому слишком долго учатся, – но об искусстве жить, об искусстве познать всю радость и все горе мира. Так Гёте не просто открывал эпоху романтизма, но обозначил ее пределы – романтический роман, вмещающий в себя всю жизнь с ее страстями, не просто не будет закончен, не просто останется с открытым финалом. Этот роман окажется несоизмерим ни с жизнью автора, ни с жизнью читателя, всегда вмещая в себя слишком болезненные желания и слишком порывистые стремления. Его ткань никогда не сойдется по всем швам.
А вот «быть гением» – это уже метафорическое выражение начала XIX века, наподобие «быть совестью нации» или «быть честью страны». С одной стороны, оно имеет в виду, что государство или нация начинает рассматриваться как произведение искусства, как некоторая гармония, которую устанавливают институты, начиная с института монархии, и одновременно как инстанция вкуса к общественному действию всех его граждан. Здесь идеи Канта об инстанции вкуса как суждения слились с общим прогрессом симфонической музыки – Йозеф Гайдн, получивший право продавать свои партитуры, стал писать вместо опер симфонии. Если опера представляла монарха как главного героя, как символический центр действия, устремленного к цели, то в симфонии, входившей в свободный оборот, целеполагание всякий раз должно было учреждаться, дирижироваться, направляться на протяжении всего исполнения.
Дирижер оказывался повелителем инструментов и исполнителей как живых инструментов, а значит, появлялось представление о гармонии не просто как о музыковедческой дисциплине, а как о создании правильной и благополучной для всех композиции здесь и сейчас. Дирижер и есть такой «гений», создающий благополучие от первой и до последней звучащей ноты, и таким же гением мыслился Наполеон в политике, Байрон в поэзии и массовой культуре новостей – бурная личность, способная своей магнетической магией дотянуться до внимания всех, как дирижер дотягивается незримо до самого дальнего оркестранта.
С другой стороны, это выражение означает появление новой романтической личности, которой Гёте не был, но эту личность ему приписывали и продолжают приписывать. В любой немецкой книге сказано: Гёте – классик. Почти в любой английской, французской, греческой или румынской сказано: Гёте – романтик, или мягче: Гёте – гений эпохи романтизма, решающая фигура для немецкого романтизма, патриарх, чьи идеи и образы были самыми значимыми для романтиков. Но Гёте не мог быть романтической личностью по простой причине: он конструировал литературные реальности, превосходящие его самого.
Как раз романтики и их незамысловатые наследники могли считать «Вильгельма Мейстера» слишком затянутым, а вторую часть «Фауста» – слишком отвлеченной, но именно потому, что романтик всегда больше своих произведений. Произведения для романтика – это документы, снимки, свидетельства великой души, но не то, что созидается долго и при этом созидает душу. Для Гёте создавать романы и стихи значит создавать что-то, что больше, грандиознее, за мечательнее его самого, что продолжает как сочетание слов и образов работать даже тогда, когда исчез прямой повод к созданию произведений.
На этом основана вся поэтическая игра Гёте – часто мимолетное впечатление, почти туристическая оптика и при этом такое сочетание словесных красок, которое не должно выцветать, просто потому, что определяет идентичность жанра. Гёте как элегик не просто создает образцовую элегию – он создает тот элегический колорит, который помогает элегии стать еще более элегичной, и печальнее, и безысходнее, но и полнее, и цельнокованнее.