Убийство на почве любви к себе
«Маскарад»: почему Лермонтов беспощаден к жертве, а не к убийце
Единственная настоящая русская классическая трагедия написана Михаилом Лермонтовым. Он взял шекспировский сюжет, чтобы сделать из него историю страсти, бескомпромиссной и потому убийственной. Получилась у него, уверена Ольга Федянина, история мужского самодовольства, рождающего садистскую безжалостность.
Других трагедий, способных пережить хотя бы полстолетия, в русском театре не появилось — и после того, как закончился XIX век, а корпус канонических текстов для сцены стал выглядеть чем-то завершенным, жанр по умолчанию списали как «не наш». Того, кто отправляется на поиски русской трагедии, переадресовывают куда угодно — хоть к Островскому, хоть к Чехову, хоть к Гоголю, мол, наши трагедии — они такие, подспудные, парадоксальные, иногда даже под громкий хохот зала. Возможно, трагедию сглазил Пушкин, написавший «Маленькие трагедии» — своего рода оксюморон, обесценивание жанра. Так или иначе, слезы и катарсис в русском театре, как правило, действительно вынуждены пробиваться сквозь смех или какой-нибудь бытовой инвентарь, которым заставлена сцена.
Но иногда приходится вспомнить, что есть такой королевский жанр — с фигурами, вырезанными будто из куска мрамора, с кипящими страстями и конфликтами, несовместимыми с жизнью. Что Федра, Карл Моор, Фауст и еще несколько десятков подобных фигур по-прежнему занимают во всемирном театральном пантеоне почетные места — и не за исторические заслуги, а за неумирающую способность быть рефлексирующим словом и увеличительным стеклом самых разнообразных конфликтов современности. Русского трагического героя сочинил Михаил Лермонтов, поместивший в центр пьесы «Маскарад» фигуру Евгения Арбенина. И фигура, и пьеса в целом автору удались в том смысле, что они до сих пор распространяют вокруг себя леденящий ужас. Если леденящий ужас — переживание трагическое, то «Маскарад» — трагедия.
Всю пьесу в целом краткости ради оставим в стороне, со всеми ее достоинствами и недостатками, со всеми ее попытками воспроизвести лучшие образцы сценических текстов, знакомых автору. То, как Лермонтов пытается буквально запихнуть своих героев в фамусовское светское общество — и в грибоедовский стих,— увлекательная тема для исследователей. Равно как биографические и исторические реалии, косвенно и напрямую входящие в сюжет. Но трагедию делают не обстоятельства и не свойства фона, трагедию делает герой.
Евгений Арбенин — ушедший от дел профессиональный игрок в карты (читай: шулер) — становится объектом интриги знакомых и старых друзей, которые заставляют его заподозрить свою молодую жену Нину в измене. Увидев у молодого князя Звездича пропавший браслет жены, Арбенин отбрасывает все сомнения и убивает Нину, подав ей отравленное мороженое. После того как замаскированный тайный недоброжелатель и мститель Неизвестный сообщает Арбенину о невинности Нины, Арбенин сходит с ума.
Даже не читавшие Шекспира понимают, что сюжет без зазрений совести списан с «Отелло». (В прошлом веке обоих, Отелло и Арбенина, блистательно сыграл Николай Мордвинов, один из немногих трагических актеров СССР.) Но, как учил нас Жан-Люк Годар, важно не откуда вы что-то берете, а куда вы это берете.
Отелло становится жертвой заговора, потому что он во всем сомневается. Арбенин — потому что не сомневается ни в чем. Его главная тема — я знаю, как устроена жизнь. А жизнь в его представлении устроена так, что красивая молодая женщина рано или поздно обманет пожилого мужа — не со Звездичем, так со следующим. Этой мудростью он охотно одаряет окружающих: Что жизнь? давно известная шарада / Для упражнения детей; / Где первое — рожденье! где второе — / Ужасный ряд забот и муки тайных ран, / Где смерть — последнее, а целое — обман!
За обман он безжалостно мстит. Безжалостность обрушивается и на мнимую изменницу, и на мнимого соперника. Звездича Арбенин заманивает за игровой стол, обвиняет в нечестной игре — и отказывается принимать от него вызов стреляться, то есть оставляет с несмываемым пятном на репутации. Отравление Нины разложено на стадии отчаяния и вполне физического кошмара, которые проходит жертва, а убийца наблюдает, упражняясь в остроумии:
— Пошли за доктором скорее.
— Не пошлю.
— Конечно, шутишь ты — но так шутить безбожно:
Я умереть могу — пошли скорей.
— Что ж? разве умереть вам невозможно Без доктора?
И все в таком духе.
Арбенин — убийца не только хладнокровный, но и слезливый. Из всех людей на свете больше всех ему жаль самого себя. И насколько он беспощаден к тем, кто его якобы предал, настолько же сентиментально плаксив, когда речь идет о нем самом: Намеки колкие со всех сторон / Преследуют меня... я жалок им, смешон!
Показаться смешным, выглядеть жалко — страшное несчастье, за которое нужно так же страшно мстить. Потоки арбенинского обманутого самолюбия Нина вынуждена выслушивать и в последние минуты жизни. Возможно ли! меня продать! / Меня за поцелуй глупца... меня, который / По слову первому был душу рад отдать, / Мне изменить? мне? и так скоро!..
Мне изменить? Мне? — вот он, ужас-то. Абсолютный апофеоз жалости к самому себе Арбенин переживает рядом с умирающей Ниной, которая, отчаявшись объяснить мужу недоразумение с браслетом, уже просто рыдает. Но куда там! Плачь! плачь — но что такое, Нина, / Что слезы женские? вода! / Я ж плакал! я, мужчина! /<…> А ты не знаешь, что такое значит, / Когда мужчина — плачет!
Мужчины не плачут. А если их довели до слез, то они за это и убить могут.
Не обязательно быть сторонником прогресса и феминизма, чтобы от этого когда мужчина плачет испытать в лучшем случае чувство глубокой неловкости. Мужской самонадеянностью и самолюбием героическая литература позапрошлого века буквально переполнена, и это уже достаточно обсуждено. Но возьмите самого самонадеянного мачо русской драмы, пушкинского Дон Гуана, и попробуйте прилепить ему реплику я ж плакал! я, мужчина! — ничего не получится.
Здесь нужно обратить внимание на другого участника трагедии. На ее автора. Сам по себе Арбенин сегодня звучал бы в лучшем случае нелепо. Вышеупомянутый неубиваемый холодный ужас происходит не от фигуры героя, а от того, с какой завороженностью на него смотрит 20-летний Лермонтов.