Книги жалоб
Ярмо жизни и тень рая в прозе Людмилы Петрушевской
Людмиле Петрушевской, автору бесчисленных рассказов, пьес, сказок и стихотворений, великой русской писательнице, исполнилось 85 лет. В советское время не признанная и не печатаемая, сегодня она живой классик — и, как часто бывает с авторами в этом статусе, не до конца понятый. Петрушевскую часто считают летописцем свинцовых ужасов советского быта, но есть в ее текстах что-то такое, что выходит за пределы советского, равно как и за границы ужаса и быта, и до некоторой степени оправдывает и нашу жизнь, и нашу словесность.
Среди необозримого множества текстов Петрушевской есть нечто наподобие мемуаров, рассказы о себе, собранные в книге «Истории из моей собственной жизни», и если попытаться разглядеть в этом сборнике — и в биографии автора — законченный сюжет, это получится что-то вроде андерсеновской сказки. Голодное, нищее детство, мытарства на случайных работах, бытовая неустроенность, долгие годы непризнания и непечатания. Но однажды судьба, ведомая чьей-то доброй рукой, доиграет намеченную партию — и все будет оправдано, искуплено и возмещено. Если подсчитывать регалии по википедийной статье, так и случилось: Петрушевская признана, премирована, переведена; по многократно высказанному мнению, она самый очевидный кандидат на Нобелевку из пишущих по-русски. Безусловное национальное достояние. Но как-то не совсем.
Возможно, сбивает ее оформившийся с годами статус — немного сбоку и от текущего процесса, и от устоявшихся иерархий. В самой природе ее текстов есть что-то такое, что противится даже не канонизации — а любой законченности, оформленности. Ее как будто не удается дочитать до конца.
Первое, что поражает начавшего читать Петрушевскую,— ее речь, такую называют сказовой: как будто подслушанная, вынутая из очереди, телефонной будки, коммунальной кухни. Наверное, можно определить эту речь еще точнее; в рассказах Петрушевской часто возникает ремарка — мол, с героиней произошло то-то и то-то, а в конце дня она пересказывала все это подруге по телефону. Это и есть ее жанр — вечерний телефонный разговор, в котором перемывают кости и сетуют на судьбу; поток даже не сознания, а жалоб.
Повод для них всегда есть. Героини Петрушевской вертятся в колесе сансары — в специфически советской его модификации: готовка, уборка, стирка, ссоры, измены, скандалы, обмен квартиры, уход за малыми детьми и немощными стариками. Денег никогда нет, еды всегда не хватает. Работа какая-то есть, неважно какая — «убегала на дежурство в больнице», «занималась техническим переводом»,— но ее всегда непосильно много и при этом недостаточно, чтобы свести концы с концами. Мужчины тоже присутствуют, но такие, что лучше бы их не было. Нельзя сказать, что в советскую литературу совсем не проникал быт, но у Петрушевской только он и есть, это единственное, что имеет значение: все главное в жизни совершается в тесной малометражке, где-то между кухней и спальней. И говорится о нем от имени его главных действующих лиц — и вместе с тем жертв, обреченных на гибельное увязание в быте уже по факту того, что родились женщинами.