Судим чужим судом
Запрет публикаций особых мнений членов Конституционного суда только закрепляет примат советских практик в отечественном правосудии. Что такое «советский суд» и возможен ли в России другой, разбирался «Огонек».
Президент подписал закон, запрещающий судьям Конституционного суда публиковать свои особые мнения, то есть сообщать свою позицию в тех случаях, когда она не совпадает с решением большинства. Эти мнения публиковались в новой России без малого 30 лет, а в дореволюционной — соответствующий институт являлся примечательной чертой русского судопроизводства. И есть единственный исторический период, когда факт несогласия в высших судебных учреждениях скрывался,— это время Советского Союза. Поэтому логично задаться вопросом: куда и почему мы идем?
Верещагин,
доктор права,
главный
редактор
журнала
«Закон»
В Российской империи споры в Правительствующем сенате по важнейшим делам, которые были в его юрисдикции, не только не заметались под ковер, но и конспектировались, и публиковались. В Полном собрании законов Российской империи вы можете легко найти решения высших ее органов — прежде всего Сената, а также и Государственного совета, куда дела переходили вследствие разногласий в Сенате, чтобы получить высочайшее утверждение, стать прецедентом и лечь в основу нового закона, в которых свободно и подробно излагались детали конкретной тяжбы. В частности, там указывается, какие точки зрения были у разных членов Сената, какие мнения по делу существовали в Государственном совете: зачастую с перечислением имен и всегда с указанием итогов голосования (сколько за, сколько против конкретного решения). Так функционировала открытая полемическая система принятия важных юридических решений. Считалось нормальным, что у экспертов высокого уровня могут быть по вопросам права разные мнения.
Однако в советское время особые мнения были подавлены. Они в принципе допускались (как и в новейшей поправке), и иногда судьи их писали. Но эти бумаги хранились в запечатанных пакетах, сторонам дела о них не сообщали и, разумеется, их не публиковали (за советское время не было обнародовано ни одного особого мнения судьи какой-либо инстанции). То есть институт существовал в качестве фантома: мол, вдруг впоследствии высшие судебные иерархи захотят пересмотреть дело, тогда они откроют конвертик с особым мнением, согласятся с ним и изменят приговор… Сами судьи оказывались и оказываются снова в подневольном положении: какое бы ненормальное решение ни принял суд, в котором вы заседаете, дистанцироваться от этого решения и озвучить свое личное мнение невозможно. Важнее всего — нерушимое советское единство рядов. Монолитность, единогласность, никакой фракционности!
Нам только казалось, что в постсоветское время мы отошли от этой максимы. Да, в 1991 году были допущены особые мнения в Конституционном суде. Потом в 2008 году стали публиковаться особые мнения судей Высшего арбитражного суда. Но уже в 2014 году Высший арбитражный суд закрыли, отчасти именно за ту свободную полемическую атмосферу, которая в нем царила. Ну а теперь «фракционность» изгнана и из Конституционного суда. Не так давно как раз экс-председатель Высшего арбитражного суда Антон Иванов прокомментировал это событие просто: советская традиция восстановлена.
Общим порядком
А раз так, стоит разобраться, что такое советская правовая система, которую наша реальность все более напоминает. Во второй половине ХХ века дискуссия о ее природе велась не только в русскоязычных кругах, но и за рубежом. Итогом стало появление в сравнительном правоведении понятия «советская правовая семья», так как советское право ни на англосаксонское, ни на континентальное, ни на собственно русское право не походило. Заметный вклад в раскрытие подлинной сущности советского права принадлежит Олимпиаду Соломоновичу Иоффе — видному профессору кафедры гражданского права в Ленинградском университете, то есть той самой кафедры, которая подарила нам обоих президентов XXI века. В начале 80‑х годов он вынужденно эмигрировал за рубеж и там совместно с Питером Мэггсом написал книгу «Советское право в теории и жизни» (Soviet Law in Theory and Practice), где на многочисленных примерах показывал уникальность правоприменения в Советском Союзе. Суть его заключалась в том, что законы могли быть отставлены в сторону во всех случаях, когда их строгое и объективное применение не устраивало политическое руководство СССР.
Легче всего это продемонстрировать, сравнив порядки в СССР с дореволюционными. Были ли у царского режима враги, которых хотелось осудить и отправить в места не столь отдаленные с полной гарантией? Были. Осуждали ли их? Осуждали. Но как это делали? Обычные суды Российской империи — это и общие суды, и окружные, и судебные палаты, и тем более мировые суды низшей инстанции, возникшие в результате реформы 1864 года,— не использовались в политических целях. Если самодержавной власти хотелось добиться осуждения политических преступников, то по высочайшему повелению дело переводили или в военный суд (вместо обычного), или прибегали к вовсе исключительным мерам, которые были в арсенале тогдашнего правительства в условиях усиленной или чрезвычайной охраны: можно было без суда и следствия на некоторый срок выслать замешанное в крамоле лицо из губернии. В условиях революционного террора в 1906–1907 годов использовались военно-полевые суды. Ужасно? Критике этих порядков посвящена львиная доля революционной публицистики, однако здесь упускается из виду важный момент: политические решения не продавливались руками обычных судов. Более того, в тех случаях, когда политически важное дело попадало все же в судейские руки (и по умолчанию рассматривалось присяжными), его итог далеко не всегда устраивал правительство. Поэтому правительство изобретало различные окольные пути, включая внесудебные. В этом факте парадоксальным образом как раз выражалось уважение «царизма» к закону и реальная независимость судей.
Советская же власть старалась добиваться осуждения нежелательных элементов с помощью обычных судов. Всякое дело представлялось как объективно рассмотренное независимым судом. Конечно, специальные суды и чрезвычайные органы тоже играли роль, особенно при Ленине и Сталине, но в целом власть стремилась к тому, чтобы вести дело якобы в нормальной процедуре. Лицемерие заключалось в том, что эта тактика, выглядевшая внешне как движение в сторону большей законности, в действительности уничтожала субъектность суда. Телефонное (заметьте, даже не письменное! Никаких свидетельств!) право стало нормой. Судьи, которые, как известно, были членами КПСС и подчинялись партийным органам, не могли чувствовать себя независимо ни в каких делах. Если они принимали решение по совести и, скажем так, по закону, то это могло быть только в тех рутинных тяжбах, в исходе которых верховная советская власть была совершенно не заинтересована. Да, таких тяжб было много, но не они характеризуют правовую систему. Правовую систему характеризуют как раз способы разрешения тех дел, в отношении которых существует заинтересованность верховной власти. Если суд не может решить сложное дело без оглядки на правительство, то он фактически превращается в департамент единой вертикали власти по рассмотрению споров.
Недаром же за сто лет, прошедших с 1917 года и до настоящего времени, не было ни одного случая, когда бы советский или постсоветский суд принял решение, всерьез не устраивающее верховную власть. А до 1917 года такие решения в общих судах были явлением весьма обыкновенным. И далеко не всегда царская власть могла прибегнуть к каким-то обходным маневрам, чтобы избежать проблем в суде: это сильно зависело от политических раскладов и общественного мнения. Известно, после 1864 года, когда были созданы новые судебные учреждения, правительство постоянно находилось в контре со своим судом; консервативная публицистика называла суд «государством в государстве», «судейской республикой», подчеркивала чрезмерную либеральность судей и т. д. Разве можно сказать то же самое о современном российском суде?
Капитальная ломка
Как мы пришли к этой ситуации? Большевики создали ее практически моментально, уже 22 ноября 1917 года упразднив все судебные учреждения Российской империи (впоследствии это их решение получит название «Декрет о суде № 1»). Кассационный сенат и все прочие учреждения были закрыты в один день с помощью «матросов железняков». Кстати, не только Октябрьская, но и Февральская революция началась именно с разгрома суда. Первой жертвой Февраля стал Санкт-Петербургский окружной суд, который был открыт в 1866 году лично Александром II первым среди всех новых судов. То есть был разгромлен институт, являвшийся символом всей новой России и великих реформ.
После Октября маховик раскрутился. Ссылаться на законы свергнутых правительств (имелось в виду и царское, и Временное) можно было только до ноября 1918 года и только в том случае, если их нормы не противоречили правосознанию трудящихся. Ну а в 1918 году эти законы были окончательно отвергнуты, вместо них восторжествовало революционное самосознание и хаотичные декреты советской власти. Впрочем, сама жизнь в условиях Гражданской войны и военного коммунизма примитивизировалась так, что мы из Европы как будто попали в каменный век — с соответствующим запросом на право и процедуру.