Код в горле
Выборы Президента предстоят только в это воскресенье, но многие уверены, что уже с 1 марта — когда было озвучено Послание Президента Федеральному Собранию — Россия живет в новой реальности, с новым политическим языком. Так ли это?
Язык лаконичный, жесткий: «зачистить все, что мешает», добиться «концентрации воли и сил», обеспечить «прорыв», выйти на «новый рубеж»… Кого-то открывшиеся перспективы окрыляют, кого-то тяготят, кто-то припоминает, что кажущееся новым — уже было. Специалисты и вовсе убеждены: набор политических языков, на которых Россия умеет говорить сама с собой и с внешним миром, конечен и даже поддается описанию. В какие-то моменты мы тяготеем к «особому пути», в какие-то — пытаемся выйти на «столбовую дорогу истории», но регулярно возвращаемся к одним и тем же историософским сюжетам о миссии страны в остальном мире. О том, как мы мыслили себя на протяжении веков, «Огонек» побеседовал с профессором факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ Михаилом Велижевым и старшим научным сотрудником ИОН РАНХиГС Тимуром Атнашевым, работающими над масштабным проектом по созданию «энциклопедии» политических языков в России и недавно выпустившими сборник статей по истории идеологемы «особого пути».
Рождение языка
Начнем с того, что русский политический язык старше русского литературного. Последний, как известно, своим рождением обязан Пушкину, а образцы развитой политической полемики на отечественной почве можно искать уже в знаменитой переписке Курбского с Грозным. Другое дело, что в реальности XVI века эта переписка была делом частных лиц и не предполагала сколь-нибудь широкой дискуссии. В большинстве случаев язык оставался «языком понятий», мнений, а не языком общения и реконструировать его живое хождение сложно.
— То, что мы можем очень осторожно назвать публичным пространством в России, появляется где-то в XVIII веке, с его интеллектуальными дискуссиями и переписками,— полагает Тимур Атнашев.— Тогда же возникает потребность осмыслить страну как некое сообщество, дать ему оценку, и — главное — защитить перед лицом «иностранных агентов». Это очень интересный сюжет: иностранцы посещали Россию много раз до XVIII века, часто оставляли критические замечания, но это никого всерьез не волновало. А вот Екатерине Второй почему-то потребовалось писать «Антидот» — специальное апологетическое сочинение — в ответ на книгу аббата Шаппа Д’Оттероша «Путешествие в Сибирь», где автор представил Российскую империю страной варваров и «деспотизма». Язык обретает силу, когда молчание становится невозможным, когда он понуждает к ответу.
В результате публичный политический язык в России — при самом своем рождении — был «экспортным» товаром, рассчитанным на предъявление иностранным партнерам. Когда-то мы пытались с Западом (тогда олицетворявшимся Францией) спорить, когда-то заигрывать, а когда-то и угрожать. Но иметь в виду иностранцев, даже разговаривая со своими,— привычный ход: Россия просила себя «послушать» много раз.
Наполеоновские войны и необходимость мобилизовать всю страну, от франкоязычных дворян до неграмотных крестьян, на борьбу с врагом обострили поиск уже общего внутриполитического языка. И здесь пришлось к месту «Рассуждение о любви к Отечеству» Александра Шишкова, а вместе с ним сам дискурс о «русскости» и патриотизме, превышающем все прочие добродетели и отменяющем даже христианские заповеди (включая заповедь «не убий» в интерпретации Шишкова). «Национальный дух русских крестьян» стал предметом осмысления, хотя еще век назад этого «духа» не существовало как понятия.
— Заметим, в тот момент наш политический язык не знал концепции старца Филофея про «Москву — третий Рим», потому что она была основательно забыта со времен Петра Первого,— поясняет Михаил Велижев.— Только в середине XIX века историк Сергей Соловьев, отвечая на появившийся запрос, снова вводит ее в публичное пространство. И старое, древнее в новых условиях оказывается современным.
Обновление политического языка за счет «археологических древностей», погруженности в прошлое, таким образом, тоже не новейшее явление, причем само отделение историографии от политики происходит в России сравнительно поздно — в конце XIX века.
Избыток чувств
Проследить динамику смены одного политического языка другим — спекулятивное предприятие, потому что в большинстве публичных выступлений имеет место «вавилонское смешение» наречий. При этом некоторые языки — вроде идеологии особого пути — то и дело забываются, чтобы спустя столетие снова войти в употребление.
— Есть, впрочем, характерные ноты для каждой эпохи,— считает Михаил Велижев.— Например, в начале XIX века доминантой публичной политики выступал историософский язык с сильной религиозной компонентой, но особой нотой в нем был сентиментализм. Министрами юстиции в то время становились литераторы, причем карамзинского направления, они вносили в понятие права, общественных отношений очень важную для идеологии линию, связанную с чувствами. Речь шла о том, что народ любит монарха сердцем, плачет при его виде, верит, что с его приездом (как писала «Северная пчела» в 30-е годы позапрошлого века) улучшается погода и выглядывает солнце из-за туч. Выражение чувств как проявление лояльности — код этого политического языка. А граф Уваров, который был связан с Карамзиным идейно и биографически, здесь хороший пример.