Одесса – Москва
Оксана Фандера откровенна только с интересными ей людьми, и по просьбе Esquire на интервью отправился журналист Роман Супер. После встречи Супер вернулся с биографическим очерком о жизни актрисы, а Фандера снова начала курить.
Где-то между Дерибасовской и Приморским бульваром. Центр города, раскаленный пыльным летним солнцем и обдуваемый с моря мокрым воздухом. Из «бельгийки» на площади Потемкинцев вываливается шумная толпа детей. Эту банду, рожденную под ласковым одесским небом в безразмерных коммунальных квартирах, завистливо называют «центровыми». И «центровым» очень хочется веселья. Девчонкам лет по восемь-девять. Мальчишкам около того. С площади они змейкой ныряют во двор. На солнечной стороне на марлях – какая-то трава. Над травой склонился Димка. Димка постарше. Он щупает траву опытными пальцами и мычит сквозь губу: «Нет, еще не готово… а вот это уже нормально, можно». Димка объясняет мелюзге, как правильно сушить траву. Мелюзга уважительно кивает в ответ, робко трогая траву вслед за Димкой. Мастер-класс прерывается уютным маминым воплем из форточки: «Оксана, домой! Котлеты готовы!» Если бы в том дворе тогда тусовался Лазарь Вайсбен (он же Леня Утесов), непременно сказал бы: «Многие бы хотели родиться в Одессе, но не всем это удается».
Девчонке Оксане Фандере, которая предпочла траве мамины котлетки, удалось. Она сидит напротив меня в московской кофейне и сокрушается, что позавчера бросила курить: воспоминания о босоногом одесском детстве разбередили душу. «Ничего цыганского в моей жизни не было. Не припомню, чтобы при мне воровали коней, но отец мой был цыганом. Я и его самого не очень-то могу вспомнить. Он с нами не жил и не общался. Я видела его на афишах, на них он выглядел как Мастроянни. Потом – в кинотеатре «Пионер» на экране, когда показывали драму Муратовой «Наш честный хлеб». Папа был народным артистом, а я узнала об этом недавно». Зато мамы в жизни Фандеры всегда было очень много. Яркая, маленькая, энергичная, с тремя высшими образованиями, еврейская мамочка-огонь – с такими не пропадешь, даже если захочешь.
Конец семидесятых. Оксана по маминому блату попадает в лагерь «Артек». Об этом все мечтали, а Фандера попала. Получила, как окажется, по полной. Лагерные проводят внутреннее расследование, результаты которого указывают на очевидное – «Оксанка-то наша – жидовка». Девочка заливает слезами письмо: «Мама, здесь говорят, что я жидовка. Забери меня». Мама реагирует молниеносно: мчится в «Артек», уничтожает антисемитов, объясняет директору разницу между лагерем и Konzentrationslager, берет в охапку дочь и увозит домой. На то, чтобы залечить эту травму, понадобится время. Лет двадцать. Сейчас на шее актрисы поблескивают два магендовида, а в детстве это было реальной проблемой: «Когда я получала паспорт, на вопрос, кем меня записать, я выкрикнула: «Украинкой!» Я была против еврейства. Я громче всех смеялась над еврейскими анекдотами. Я всячески демонстрировала, что не имею к этому никакого отношения. Мне было стыдно назвать себя еврейкой. А потом произошел мой персональный эволюционный скачок. Да, я еврейка, и мне это нравится.
У меня есть фотокарточка, которую я много раз порывалась выбросить. Это очень грустная фотография, черно-белая. Я стою на Красной площади, в сердце Советского Союза. Мне холодно. Горизонта нет. На мне какая-то шуба. На мне какой-то ремень. И на мне какое-то лицо, не мое. Вместо такого лица могла бы светиться надпись «Я буду жить в этом городе».
– Зачем себя было так мучить? Оставались бы в солнечной Одессе, в том дворе с Димкой.
– Поверьте, я сделала все возможное, чтобы остаться в том дворе. Но здесь появляется Рабинович.
Четырнадцатилетнюю Фандеру, ужаленную советским антисемитизмом, провожали все «центровые» одесситы: «Оксана, ты не в Москву попадаешь, ты в анекдот попадаешь!» Лев Исидорович Рабинович был московским ученым. У него был один пиджак, одна крошечная квартира на Речном вокзале и одна безразмерная – как одесская коммуналка – любовь к маме Оксаны. Фандера загибает пальцы: «В Москву я переехала а) с сестрой, б) с филином на плече, в) с огромным догом, у которого был сломан позвоночник – он не мог передвигаться самостоятельно. Тогда я не очень сходилась с людьми, но обожала животных. Рабинович увидел меня с совой и собакой-инвалидом, помолчал и махнул рукой – ладно, будем жить все вместе. Мама никогда не была сентиментальной, но она до конца своих дней с дрожью в голосе вспоминала этот эпизод».
Молчаливая, диковатая, странная девчонка с совой на плече превратилась в московского Маугли. Она бродила по улицам, с трудом обрастала связями, внимательно изучала маршруты, один из которых и привел ее в Малый Кисловский. «Моя сестра Ира мечтала стать актрисой. Она, как и я, в детстве снималась в фильме «Приключения Электроника». И в ГИТИС я пришла поступать за компанию. Мы прошли с ней три тура, но на конкурс попала только я. Мастер Андреев мне сказал, что есть небольшие сложности – надо соответствовать своей наружности, летать над землей и быть лирической, а не настаивающей на своей одесской наружности дурой. Я сказала: «Хорошо, буду летать». Но меня не предупредили, что петь надо тоже что-то лирическое, если попросят. Меня попросили спеть, и я спела первое, что пришло в голову, – Вилли Токарева. Когда я допела, комиссия хохотала. А мастер сказал, что это катастрофа, что я разрушаю все и курс ему тоже разрушу».