Расовая теория: цвет кожи и свет разума
Продолжение цикла «Теории неполноценности». Серия статей о трех больших идеях, очень сильно повлиявших не только на науку, но и на всю культуру развитых стран XIX—XX веков – о теории вырождения (дегенерации) (ЗС № 1/24), расовой теории («научном расизме») и евгенике.
Как и теория вырождения, расовая теория (или, как ее еще называют, «научный расизм») сформировалась в середине XIX века. Это, разумеется, не означает, что до того все признавали людей другой расы равными независимо от цвета кожи. Наоборот – неравенство рас до поры до времени казалось чем-то само собой разумеющимся и не нуждающимся в обоснованиях и доказательствах. Любой человеческой общности, любой традиционной культуре свойственно считать людьми в полном смысле слова только членов своего сообщества, а всех остальных воспринимать как «не совсем людей» (недаром самоназвание многих народов буквально означает «настоящие люди» или даже просто «люди»). При этом если в охотничье-собирательских обществах понятие «своих» включало в себя членов своего племени, то, скажем, для древних греков мир уже делился на эллинов и варваров. Каковы бы ни были отношения между теми или иными греческими полисами, их граждане воспринимали друг друга как полноценных людей – в отличие от представителей иных народов. Во время становления национальных государств (особенно если оно происходило в войнах) это восприятие обострялось. «Говорят, что англичане вовсе даже не люди и у них под одеждой есть хвосты», – пишет французский придворный хронист на самом излете Столетней войны.
Но в более спокойные времена такое восприятие соседей (с которыми волей-неволей постоянно приходится иметь дело и вступать в какие-то отношения; которые выглядят так же, как и «наши», а часто говорят на более-менее понятном языке и исповедуют ту же веру) несколько притуплялось, умерялось, переходило в латентное состояние. При встрече же с невиданными ранее людьми совершенно необычного физического облика оно расцветало во всей красе. После открытия Нового Света испанские клирики всерьез обсуждали, являются ли его аборигены людьми и можно ли их крестить – или это будет таким же кощунством, как крещение обезьяны? Ведь об этих существах ничего не сказано ни в Писании, ни в трудах античных авторов, и неизвестно, есть ли у них вообще душа. (Если кто-то думает, что такими вопросами могут задаваться только зарассуждавшиеся схоласты-теологи – пусть вспомнит эпизод из «Дерсу Узала», где пожилой старообрядец говорит о Дерсу – «у него и души-то нет, а пар» – хотя дружит с ним много лет и относится к нему с явной симпатией.) Применительно к неграм такое отношение к ним дополнительно поддерживалось их массовым использованием в качестве рабов, так как позволяло не задаваться вопросом, как может просвещенный человек держать людей в рабстве и использовать их как рабочий скот. Ведь чернокожие – не совсем люди, так что…
Этот стихийный «расизм по умолчанию» не миновал и сочинения авторов, пытавшихся как-то осмыслить биологическое разнообразие человечества. Уже в трудах античных философов и медиков (Гиппократа, Посидония, Витрувия и других) можно найти утверждения о «трусости» или «робости» чернокожих (в противоположность отважным и хладнокровным белым людям) и попытки объяснить эти свойства влиянием более жаркого климата.
Сходные положения можно найти и у философов раннего Нового времени, обращавшихся к расовой тематике, – включая таких крупных мыслителей, как Вольтер и Иммануил Кант. В их представлении расы непременно выстраиваются в некую иерархию, где высшую ступень занимают, конечно, европейцы, а низшую – как правило, африканцы. При этом все, что говорится о свойствах рас, – это чисто априорные утверждения, не подкрепленные никакими фактами, а часто откровенно субъективные. Впрочем, все то же самое можно сказать и о том, что писали о расах ученые того времени. От сочинений философов труды ученых (среди которых были такие звезды, как Роберт Бойль, Карл Линней, Жорж-Луи Бюффон, Иоганн Блюменбах) отличались разве что большим вниманием к классификации рас – и прежде всего к вопросу о том, сколько их всего, – и их отличительным признакам. В число последних включались не только морфологические черты, но и свойства характера, темперамент, общественный уклад и даже одеяния. Вот, например, как описывает Линней европейца («белый, сангвиник, необузданный; с пышными длинными волосами; голубые глаза; обходительный, проницательный, изобретательный; одет в плотную одежду; живет согласно обрядам») и африканца («черный, флегматик, небрежный; черные, вьющиеся волосы; шелковистая кожа, приплюснутый нос, пухлые губы; женщины без стыда; молочные железы дают молоко в изобилии; ловкий, коварный, беспечный; намазывающий себя жиром; живет согласно воле»).
Заметим: хотя Линней не выстраивает выделенные им разновидности людей в какую-то иерархию, среди моральных характеристик, присущих по его мнению европейцам, нет ни одной отрицательной, а среди приписываемых африканцам – ни одной безусловно положительной. Т. е. идея неравноценности людей разных рас присутствует и у него – хотя выражена куда слабее, чем у большинства авторов XVII—XVIII столетий. Для ученых и философов этой эпохи неравенство людей разных рас столь же очевидно и само собой разумеется, как и для их непросвещенных современников. Тем более, что сами мыслители, как правило, имели крайне скудный личный опыт общения с людьми иных рас или не имели его вовсе.
Однако массовые постоянные контакты белых и черных на протяжении многих поколений, появление в «цивилизованном» обществе свободных (а затем и образованных) чернокожих граждан, межрасовые браки (пусть и неофициальные) и родившиеся в них дети постепенно подрывали этот наивный «расизм по умолчанию». Воспитанникам чернокожих нянек и слушателям дядюшек Римусов в зрелом возрасте было уже не так-то просто воспринимать негров как «не совсем людей».
На рубеже XIII—XIX веков этот сдвиг в восприятии получает конкретное политическое и юридическое выражение. Начиная с 1780 года (т. е. еще до окончания Войны за независимость), целый ряд американских штатов отменяет на своей территории рабство или начинает процесс его постепенной ликвидации. В 1794 году революционное правительство Франции запрещает рабство в стране и во всех ее заморских владениях. В 1807 году Великобритания запрещает работорговлю в своих колониях, а в 1833-м – и сам институт рабства. Конечно, все это еще далеко не означало реального равноправия, но на фоне этих перемен идея расового превосходства требовала нового, более рационального и артикулированного обоснования.
В США, где расовый вопрос обострился настолько, что на десятилетия стал предметом главного внутриполитического конфликта (вылившегося в итоге в гражданскую войну), попытка такого обоснования была предпринята еще в 1830-е – 1840-е годы Сэмюэлом Мортоном, врачом из Филадельфии. Доктор Мортон интересовался не только медициной и фармакологией, но и геологией, палеонтологией, египтологией, гибридизацией животных и растений. А самым глубоким его увлечением было собирание и исследование человеческих черепов. Коллекция, которую он собирал всю жизнь, насчитывала в итоге около тысячи образцов. У каждого из своих трофеев Мортон измерял ряд показателей, в том числе внутренний объем черепной коробки (для чего наполнял ее дробью или зернами, которые затем аккуратно переносил в мерный сосуд). На основании этих исследований в 1839 году он выпустил фундаментальный труд Crania Americana, в котором, в частности, сообщал, что белые люди превосходят другие расы по размеру мозга. Согласно измерениям Мортона, внутренний объем черепной коробки среднего белого американца составлял 87 кубических дюймов, среднего индейца – 82, а среднего негра – 78 (в более привычных нам единицах – соответственно 1426, 1344 и 1278 см3). Из чего Мортон не преминул сделать вывод: меньший мозг указывает на более низкий интеллект небелых рас.