РБКHi-Tech

Ученый-медиевист — о судьбе искусства в эпоху Web 3.0 и NFT

Олег Воскобойников — ученый-медиевист, автор книги «16 эссе об истории искусства» — размышляет, почему цифровое искусство не столь уж далеко от средневекового

Боги мои, так много шума из ничего! При чем здесь я? Такой будет нормальная реакция любого «древника» на разговоры о миллионах, кем-то заработанных на пяти континентах, о каких-то «невзаимозаменяемых токенах», «маркетплейсах», «блокчейнах» и «криптовалюте». Умение пользоваться англо-русским словарем, конечно, поможет в общих чертах разобраться в значении слов. Но как-то соединить их с историей искусства — не самая тривиальная задача. Верните мне моего гранитного Рамзеса, мой Шартр с его витражами, мраморную «Пьету», на худой конец — «Черный квадрат». С их провенансом, историческим контекстом, датировкой, атрибуцией и музейной карточкой. Мне так спокойнее.

Между тем пара дружеских бесед и поверхностный поиск в Сети сразу показывают, что ты последний из могикан, кто еще не написал об NFT. Именно это и дало мне, «древнику» до мозга костей, смелость взяться за перо и поразмыслить на злобу дня.

Non-fungible token принято переводить как «невзаимозаменяемый токен». Человеку, не посвященному в деловую лексику, это мало что говорит, поэтому рискну дать интерпретацию на языке трамвайно-кухонной повседневности: это уникальный жетон. Жетон — это то, что позволяло тебе в доцифровую эру проехать на метро, купить минералку в автомате, позвонить по телефону. В жетонах же с тобой расплачивался советский игровой автомат: в восемь лет я сорвал 777 и потом неделю выменивал их в буфете на твердый рубль. Так или иначе, жетонов всегда было много, они были одинаковыми, и они оказывали тебе какую-то повторяющуюся более или менее крупную услугу, что-то предоставляли в пользование или владение. Так вроде бы и здесь: ты нечто обретаешь. Но оксюморон в том, что этот самый жетон оказывается уникальным, а ты — его единственный обладатель. Возникает вопрос: что тебе с того? Разве это повод потратить на него миллионы долларов, даже если об этом узнает весь мир? И как вообще произведение искусства может стать жетоном?

Чтобы разобраться, рассмотрим конкретный недавний пример. В декабре прошлого года известный турецко-американский художник Рефик Анадол выставил на пляже Фаэна в Майами экран примерно 12×12 м. Мощный компьютер проецировал на него алгоритмически заданные узоры, созданные на основе миллионов фотографий подводного мира, невероятно выразительные, красивые, непредсказуемые — и живые. Они двигались в такт с приливами и отливами, закатами и рассветами. Естественно, экран с помощью графики обрел объем. Это зрелище называлось «Машинные галлюцинации: коралл». По словам очевидца, известного критика Себастиана Сми, публика завороженно фотографировалась на фоне этого миража, прекрасного, но все же не то чтобы невиданного, и рассылала селфи по всему миру. Произведение, существующее вообще-то лишь в процессоре, сразу было продано за $851 130 местной венчурной фирме, превратившись в NFT.

Какие механизмы здесь сработали? Во-первых, эта работа, судя по всему, прекрасна, хоть и существует формально лишь в виртуальной реальности и создана как бы не рукой человека, но обученной его умом машиной, с помощью целой команды дизайнеров. Во-вторых, она выставлялось не где-нибудь и не когда-нибудь, а во время самой престижной в США выставки современного искусства. В-третьих, вау-эффект на фоне атлантического заката накрыл не кого-нибудь, а богатейших ценителей и коллекционеров мира: по дороге из своих номеров на пляж они проходили мимо скульптуры «Исчезнувший, но не забытый» — золотого (естественно) мамонта Дэмиена Херста, запросто так стоящего здесь у тропинки. В-четвертых, Анадол не выскочка. В-пятых, Майами — одна из столиц криптовалютных операций. Miami vice…

Можно, наверное, найти еще ряд важных обстоятельств, включая возвращение арт-рынка к нормальной — красивой! — жизни после пандемии. Но главное налицо: перед нами перформативный акт, в котором собственно произведение — один из участников. Покупатель приобрел не только процессор с зашитым в него образом-алгоритмом, но и все вышеописанное, все то, что флорентиец XV века назвал бы «славой». И эта «слава», естественно, передалась ему, владельцу, ровно так же, как слава Боттичелли передалась Медичи вместе с «Весной» и «Рождением Венеры», слава Мантеньи — взявшим его на зарплату Гонзага, слава Веласкеса — испанским Габсбургам, сделавшим его управляющим дворца.