Светлана Адоньева
Фольклорист, антрополог, доктор филологических наук Светлана Адоньева изучает русские ритуалы, традиции и верования. Директор АНО «Пропповский центр» и руководитель исследовательского проекта «Прагмема» провела в экспедициях годы, записывая и сохраняя с единомышленниками и студентами хрупкий мир 
культуры северно-русского крестьянства. Казалось бы, ее книги по фольклору могут быть интересны узкому кругу специалистов, но «Магические практики севернорусских деревень» и «Свадьбы в России: ценности и социальный порядок» разлетаются как горячие пирожки. Читаем и прокачиваем мифопоэтическое мышление, чтоб не бояться ни шороху, ни вороху, ни человеческой стаи — по количеству инсайтов книги Адоньевой могут заменить годовой абонемент к психотерапевту.
Почему отзываются приговорки про волчка и бочок и при чем тут тема смерти?
Ваши книги по фольклору можно было бы назвать узкоспециальными, но «Магические практики севернорусских деревень» выходят уже вторым изданием, а последняя «Свадьбы в России: ценности и социальный порядок» читается и расходится как детектив. Почему изучение традиций стало сейчас такой популярной темой?
Думаю, люди стали отращивать свои корни. Мои деревенские собеседники в Архангельской области помнят своих предков до XVI века, а у горожан предел — три поколения в лучшем случае. Но если ты хочешь двигаться вперед, нужно одновременно создавать опору, иначе как устоять-то? Здесь работает формула «что наверху, то и внизу» — as above so below. Наш исследовательский центр появился в 2000 году, мы его создавали вместе с Натальей Михайловной Герасимовой, моим учителем, коллегой и другом (фольклорист, теоретик литературы и преподаватель СПбГУ. — Прим, ред.): многие наши культурные проекты не вмещались в академическую повестку и нуждались в независимых от высшей школы площадках. Мы всегда удивлялись, почему филологическая наука ведет себя так странно: Стивен Хокинг считает возможным объяснять людям доступным языком, что происходит в физике, а люди, которые занимаются культурным достоянием, — нет. Знание о фольклоре оказалось элитарным, доступным немногим специалистам, которые его собирали, описывали и анализировали. Разумеется, это нужно. Но фольклор — это искусство, в нем много сложного культурного опыта, эмоционально-ментальных фигур, которые не охватываются рациональным. Мы поняли, что кроме исследовательской, полевой и аналитической деятельности надо честно и глубоко вкладываться в просвещение. Для нас это форма общественного служения. Мы стали издавать книги, запускать лекционные курсы на разных площадках Петербурга — в Михайловском театре, БДТ, на Новой сцене Александринского театра, на площадке отеля «Индиго». Мы записываем подкасты, выпускаем программы на YouTube и на нашей платформе Pragmema Project. Делаем выставки — мы ведь работаем еще и с огромным объемом фотографий и пленок из семейных архивов. Сейчас запустили уникальный цикл «Эпосы: история и мифология». Об эпосе знают мало, еще меньше тех, кто читал эти тексты, и я рада, что рассказать о карельском, индийском, тюркском, осетинском, монгольском и других эпосах согласились лучшие специалисты в нашей стране. В доступе уже десять подкастов, и эту работу мы продолжаем.
Как вы выбрали профессию фольклориста? Или это она выбрала вас?
Я училась на филологическом факультете на кафедре русской литературы, где после первого курса у всех студентов практика, в том числе фольклорная. Мои подруги поехали в экспедицию и были настолько счастливы, с таким восторгом об этом рассказывали, что и мне ужасно захотелось. Я училась на вечернем отделении, и практика для меня не была обязательной, но после второго курса в 1983 году я тоже отправилась в Вологодскую область, под Великий Устюг. Мне было 19 лет. Казалось бы, что может быть интересного — разговаривать с деревенскими неграмотными бабушками? Но я, вся такая ленинградская девушка, весьма снобская, рядом с женщинами, которые в лучшем случае имеют четыре класса образования, вдруг почувствовала себя глупой. Я поняла, что общаюсь с очень мудрыми, сложными людьми. Еще меня поразило, как с бытовых тем, когда я спрашивала, допустим, какими словами ребеночка-то полечить, они вдруг легко переключались на такую речь, которую ни вы, ни я произвести не можем, потому что таким синтаксисом, словарем и ритмом не владеем. «Я, раба Божья, выхожу из дверей в двери, из ворот в ворота, во чистое поле, на восточную сторону, на восточной стороне стоит белая березонька, этой белой березке не при́тчится, не урóчится, не призóрится, она не боится ни шороху, ни вороху, ни человеческой стаи, ни собачьего лая, ни девки-долговолóски, ни бабы-пустоволóски. Спахни́, смахни́ все уроки, все переполóхи, оговóрища, охáища, которые слова не договорила, идите вперед, которые переговорила, оставайтесь сзади, будьте мои слова крéпки, лéпки...» Ну или попроще: «От своей думы, от своей крови, чур мою думу, чур мою кровь, с гуся вода, с лебедя вода, с раба Божья — худые слова». Но, как мне кажется, у нас не потерян доступ к этой культуре, мы каким-то образом знаем, например, колыбельные. «Не ложися на краю, при́дет серенький волчок и ухватит за бочок»... или вообще какую-то, казалось бы, ерунду вроде: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана». Или знаем откуда-то, что когда у ребенка выпадает первый зуб, нужно сказать: «Мышка-мышка, нá тебе лубяной, дай мне костяной».
Почему все эти смешные поговорки так отзываются любому человеку?
Когда долго сохраняется устная культура, то сохраняются и традиции, ведь они передаются в первую очередь посредством языка. Если язык меняется, например, местное население переходит на язык метрополии и отказывается от своего, то знание не передается. В севернорусских деревнях знание сохранилось именно потому, что, несмотря на все социальные сломы, у нас не произошла утрата языка. Если ты длишь те категории, те метафоры, которые в этом языке живут, то длится все, что за ними стоит. А это удивительные вещи! Ведь колыбельная о сереньком волчке — это первая история про небытие, про край и про то, что за краем что-то есть. Ребенок, который и говорить-то еще не умеет, получает невероятное послание!