Незамеченная революция новатора-мученика. Что нужно знать про Варлама Шаламова
17 января 1982 года умер Варлам Шаламов. Корреспондент «Сноба» Алексей Черников побеседовал с Сергеем Соловьевым, руководителем проекта Shalamov.ru и главным специалистом Российского государственного архива
социально-политической истории, о том, какую революцию Шаламов совершил в литературе, чем он отличается от Фуко, как помогает противостоять «цифровому концлагерю» и тотальному «Диснейленду», как сохранить себя в нечеловеческих условиях и грозят ли они нам в скором будущем.
Шаламова обычно вспоминают как автора лагерной прозы, но редко говорят о нем как о новаторе, создавшем новый литературный язык. Давайте исправим это и определим, в чем это новаторство состояло.
Среди исследователей тот факт, что он создал новый литературный язык, уже является общепризнанным. И именно это приводит многих филологов в экстаз. Кстати, большинство исследователей прозаического языка Шаламова до сих пор — западные. В чем состоит его новаторство? Шаламов сам написал об этом в эссе «О прозе», в котором манифестирует окончательную смерть романа. Он говорил, что никакая сила в мире не воскресит эту литературную форму, потому что доверие к беллетристике подорвано. Поэтому в прозе, по мнению Шаламова, необходимо стереть границу между документом и художественностью. Ведь сегодняшний читатель убеждается только документальными свидетельствами.
Чтобы читатель почувствовал эту документальность, Шаламов прибегает к «эффекту присутствия» и «сбою восприятия» — особым литературным приемам. Они работают достаточно сложно и почти неуловимо. Например, в двух рассказах из цикла «Левый берег» фигурирует практически один и тот же персонаж — заведующий хирургическим отделением лагерной больницы. В рассказе «Прокуратор Иудеи» (кстати, это отсылка на одноименный рассказ Анатоля Франса) он выведен под фамилией Кубанцев и показан как растерянный человек, не сумевший помочь больным. И в том же цикле, в рассказе «Потомок декабриста», снова действует начальник хирургического отделения, только уже по фамилии Рубанцев. И он, наоборот, очень ответственный, он не боится начальства и не терпит подхалимаж. Читатель начинает путаться: Кубанцев и Рубанцев — это один человек или нет?
Шаламов делает это намеренно. Ведь лагерь — это зачеловеческий мир, в нем один человек может представать в разных обличиях, а хронология сбивается, и никакой почвы под ногами нет. Это и есть «сбой восприятия». А еще повествование в некоторых рассказах Шаламова идет одновременно и от первого, и от третьего лица. Это выбивает из читателя обыденное восприятие литературы.
Есть у Шаламова и множество других приемов. Например, обыгрывание образцов классики. Рассказ «На представку», посвященный карточной игре в лагере, начинается почти с той же фразы, с которой начинается «Пиковая дама»: «Играли в карты у коновода Наумова». Только у Пушкина был конногвардеец и Нарумов. Зачем это делается? А чтобы читатель, минимально знакомый с классической культурой, впитавший ее образцы, был сбит с толку и понял, что эти образцы в лагере не работают, приобретая искаженную, извращенную форму.
Получается, обычный читатель, не филолог, может всех этих изощренных ходов Шаламова даже не замечать.
А откуда тогда берется ощущение беспокойства, ненормальности, чудовищности при погружении в описанный им мир?
Намеки Шаламова работают на наше подсознание. И у нас создается впечатление полной реальности происходящего в его рассказах, нам кажется, что это натуралистическая проза. Революция Шаламова в литературе — это незамеченная революция именно потому, что она очень успешна: мы не успеваем понять, как он проделал сложнейшую литературную работу, как он проник в наше сознание, пока читаем его. И прямых наследников у этой революционной литературы нет. Чтобы так написать, нужно прожить запредельный, нечеловеческий опыт.
Лагерь для Шаламова — не главная тема, а один из возможных фонов для описания гораздо более широкого опыта. Я имею в виду опыт погружения субъекта в предельно обостренную экзистенциальную ситуацию, за рамки человеческого. Какой путь сохранения субъектности в таких условиях он предлагает?
Это путь и физического, и морального сопротивления. Шаламов, во-первых, с ранних лет интересовался и восхищался примером народнической революционной традиции. А в 1920-х состоял в левой антисталинской оппозиции. То есть к моменту попадания на Колыму он был подготовлен к сопротивлению, хотя, конечно, не мог быть полностью подготовлен к тому, что происходило во время большого террора. Он не доносил, отказывался от любой начальственной работы, потому что любой начальник самим фактом своего возвышения над остальными приговаривает кого-то к смерти, к непосильному труду. Шаламов принципиально отказывался становиться шестеренкой в механизме, выдавливающем из людей все человеческое.
А еще он писал, что ему помогали выжить стихи. Эти слова — не пафос: как только Шаламов приходил в себя в больницах, он начинал делиться с окружающими его людьми всем тем, что впитал из высокой культуры. В первую очередь — стихами, особенно стихами Пастернака.
Бодрийяр в книге «Общество потребления: его мифы и структуры» еще в 1970 году утверждал, что контроль над сознанием и волей масс осуществляется через навязывание объектов желания. Человек, стремящийся к потреблению символической ценности вещей и развлечений, теряет идентичность и внутренний стержень. Может ли опыт Шаламова помочь преодолеть эту проблему?
Все-таки потоки информационного отупляющего шума и гонка потребительства — не то же самое, что двенадцатичасовая смена тяжелого физического труда при 50 градусах мороза, не регулярные избиения и не голод. Отождествлять эти вещи, конечно, нельзя. Но прививка высокой культуры, к которой Шаламов имеет непосредственное отношение, — разумеется, противоядие от любой информационной интоксикации, любого навязывания воли извне. Потому что литература (особенно поэзия) развивает фантазию и критическое мышление, это одна из ее прямых функций. Шаламов чрезвычайно критически воспринимал окружающую действительность и предостерегал читателя от безусловного доверия среде. Пожалуй, он — лучший союзник в борьбе с обществом потребления, массмедиа и Диснейлендом за право иметь собственные желания и собственные представления о жизни.