Коллекция. Караван историйЗнаменитости
Марина Коняшкина: «Иногда на завтрак, обед и ужин у нас был только батон с красной икрой»
«...Каждый раз шла на репетицию как на Голгофу. Но когда услышала, что в моих услугах больше не нуждаются, сразу стало легче. Помню, приехала домой и, захлебываясь слезами, позвонила маме: «Все кончено, я проиграла».
Марина, наверное, в детстве вам доставалось из-за необычной фамилии? Сверстники изощрялись в остроумии?
— К сожалению, дальше прозвища Лошадиная Фамилия фантазия их не распространялась. Когда мы проходили в школе одноименный рассказ Чехова, учительница устроила его пересказ в классе. И как будто нарочно заставляла всех подробно останавливаться на том фрагменте, где шло перечисление «Жеребчиков... Жеребковский... Жеребенко... Нет, не то! Лошадинский... Лошадевич... Жеребкович... Кобылянский...» В какой-то момент кто-то сказал «Коняшкина», все засмеялись.
Вообще, ребята у нас были хорошие и меня не дразнили, но я все равно немного стеснялась. Может, потому что мы жили в небольшом военном городке под Минском, где все друг друга знали. Папа служил в ПВО, закончил службу майором. Однажды я получала посылку на почте, куда пришла большая и шумная группа курсантов. Когда сотрудница почты спросила фамилию получателя, тихонько сказала: «Коняшкина». Она не расслышала: «Как?» Я повторила громче: «Коняшкина!» Курсанты так загоготали! Но я никогда не подавала виду, что меня задевает подобная реакция. И вообще, не люблю жаловаться, говорить о каких-то проблемах. Раскрыться могу разве что перед близкими людьми.
— В театральном вузе вам не предлагали взять псевдоним?
— В вузе нет — в Московском Художественном театре, когда меня, студентку четвертого курса «Щуки», вводили на главную роль в спектакле «Ундина». В тот день я пришла на примерку костюма. Платье было старинное, с корсетом, и, когда его затянули, я чуть не упала в обморок. Меня подхватили, отвели в медпункт. И там медсестра сказала, что с фамилией Коняшкина актрисы быть не может. Карьеры с ней не сделать. «Но меня уже пригласили в Московский Художественный театр на главную роль!» — ответила я.
— У вас белорусские корни?
— На 50 процентов, по маме. Она из Минской области, папа из Подмосковья. Как уже сказала, детство мое прошло в военном городке. Покидала я его крайне редко, и Минск, находившийся совсем рядом, стала понемногу узнавать только лет в пятнадцать-шестнадцать, когда поступила в театральную студию.
— С детства мечтали стать актрисой?
— Знаете, как раз сегодня мама прислала фотографии нескольких детских рисунков. Поскольку она преподает в школе, я подумала, что это работы ее учеников. Но оказалось — мои. Их нашла моя первая учительница. На обороте одного из рисунков, на котором изображена девочка на коньках, написано «Хочу быть фигуристкой!»
«Так вот как было на самом деле, — сказала я маме. — Всем говорю, что хотела стать адвокатом, а на самом деле — фигуристкой!» Адвокатом я подумывала стать в старших классах. Кстати, эта профессия близка к актерской. Актер ведь тоже выступает на публике и защищает своего героя, даже если ему, не дай бог, достался какой-нибудь злодей. И он должен придумать определенную стратегию, чтобы увлечь зрителя.
— Как же вы оказались в театральной студии?
— В каком-то смысле из-за страсти к путешествиям. В 90-е годы наша семья никуда не ездила, возможности не было, и я все время плакалась маме, что в отличие от подруг нигде не была и даже ни разу не летала на самолете. В школе часто проводили концерты, капустники, КВН. Однажды я поразилась, как здорово выступила в КВН девочка из параллельного класса. Спросила, кто помог ей поставить такой интересный номер, и она рассказала, что занимается в театре-студии «Ронд». А еще показала свой фотоальбом, где были снимки с гастролей во Франции, Швеции и других странах. Я загорелась: «Мне тоже надо в вашу студию! Я еще нигде не была!»
— Попутешествовали?
— Нет, со студией я побывала только в Гатчине под Питером и Витебске. «Ронд» — очень известный и заслуженный коллектив. Он был создан 40 лет назад режиссером Ириной Марковой и носит звание «Спутник ТЮЗа» города Минска. Наш дипломный спектакль мы выпускали на его экспериментальной сцене.
Ирина Васильевна говорила, что мне обязательно нужно заниматься актерской профессией и учиться ей желательно в Москве. Мама поначалу не относилась к этому всерьез, и ее беспокоило, что я проводила в студии очень много времени. Она боялась, что пострадает учеба, но я пообещала окончить школу с медалью. И окончила — с серебряной. У меня была одна девятка в аттестате, по математике. В то время в Белоруссии уже перешли на десятибалльную систему. Если учесть, что в 11-м классе из-за репетиций и прогонов я пропустила 45 уроков, это был просто фантастический результат. В студии мы в то время выпустили дипломный спектакль, который прошел с большим успехом. Посмотрев его, мама сказала: «Хорошо, я поняла, что это твое, и не могу запретить тебе быть актрисой. Но поступать ты будешь только в Минске, ни о какой Москве речи быть не может!»
Помог мне Юра Шеланков — ныне известный белорусский актер. Он занимался еще в одной хорошей театральной студии и по приглашению Ирины Васильевны Марковой играл у нас в спектакле. Мы дружили. Во многом благодаря Юре я сейчас и разговариваю с вами, потому что он сыграл колоссальную роль в моем поступлении в театральный вуз. Юра тоже считал, что мне надо ехать в Москву. Он купил билеты на поезд, пришел к нам домой и сказал моей маме: «Марина поедет со мной и еще двумя ребятами. Мы тоже поступаем в театральный и сделаем все, чтобы ваша девочка чувствовала себя комфортно, приглядим за ней, поможем. Вы можете за нее не беспокоиться». Мама сдалась. Сыграло свою роль и то, что в Москве жила ее двоюродная сестра, у которой я могла остановиться.
Парни действительно обеспечили мне комфортную сдачу экзаменов. Мы везде ходили вместе. Материал помог найти Юра. За неделю до отборочных туров у меня еще не было и половины программы. Басню я учила в поезде... Самое удивительное, что после первого же отборочного тура меня взяли в ГИТИС. Бориса Морозова, набиравшего курс, тогда не было, нас прослушивал его помощник. Он сказал: «Мы вас берем. На третий тур можете вообще не приходить. Но мы должны быть уверены, что вы с нами, поэтому как можно быстрее принесите документы». Я была в шоке, решила, что участвую в программе «Розыгрыш». Озиралась по сторонам в поисках скрытых камер.
— Не могли поверить в такую удачу?
— Конечно. Я же готовилась к какому-то преодолению, как у всех настоящих артистов. И была обыкновенной девочкой из военного городка, которой просто так ничего не давалось.
К сожалению, сам Юра не попал в театральный вуз. Не прошел и еще один наш парень. Поступили из нашей четверки я и Леша Гиммельрейх. Он — в Школу-студию МХАТ, я — в итоге в Щукинское.
— Документы до ГИТИСа не донесли?
— Донесла, но параллельно поступала в «Щепку», Школу-студию МХАТ и «Щуку». В «Щепку» меня брали. Услышав свою фамилию в списке абитуриентов, прошедших на конкурс, я решила посоветоваться с девушкой из приемной комиссии:
— Не знаю, что делать. В ГИТИС уже фактически поступила, в Школе-студии прошла на третий тур, в Щукинском и у вас — на конкурс. У вас меня берут, и в Щукинском очень хорошие шансы. Про МХАТ я не знаю, сомневаюсь. Куда же пойти?
— Я бы на вашем месте выбрала Щукинский институт, — сказала она. — В этом потоке он самый лучший. Ну или МХАТ.
Школа-студия МХАТ была для меня какой-то чужой, а «Щука» напоминала Белорусскую академию искусств. Я себя в ней чувствовала как дома. И Павел Евгеньевич Любимцев, набиравший курс, казался очень добрым и сердечным человеком.
В Школе-студии я слетела на третьем туре. Но приходила туда болеть за Лешу и видела, какие эмоции переживают ребята, когда слышат свои фамилии в списке поступивших. Сама ничего подобного не почувствовала в ГИТИСе, потому что давно уже знала, что принята. И глядя на то, как прыгали и кричали от радости во МХАТе, подумала: «Надо же было приехать в Москву, чтобы поступить с холодным носом и ничего не испытать! А что я буду рассказывать спустя годы в передаче «Линия жизни» на канале «Культура»?! У настоящих артистов таких биографий не бывает!»
— Шутите?
— Клянусь! «Линию жизни» мы всегда смотрели всей семьей, с огромным удовольствием. И когда у меня промелькнула эта детская и дерзкая мысль, я решила изменить свою судьбу.
В Щукинском чтецкий конкурс проходит позже, чем в других вузах, и ему предшествуют вокально-речевая проверка и конкурс этюдов. На вокально-речевую проверку я пришла с ксерокопией нотариально заверенных документов. Подошла к Павлу Евгеньевичу Любимцеву:
— Разрешите мне сдавать с копией, документы мои лежат в ГИТИСе! — и зарыдала.
Он удивился:
— Странно, я общался с Морозовым, но по поводу других ребят, о вас не спросил, потому что был уверен, что вы придете к нам. Ваш случай я бы назвал сидением на двух стульях. Вокально-речевую проверку разрешаю вам пройти с копией, потом до этюдов у вас будет три часа, за которые вы должны принять решение, где хотите учиться. Мы в вас заинтересованы, я вам честно говорю, но есть еще одна девушка, которую мы тоже рассматриваем.
На проверке я не могла двух слов связать, была в ужасном раздрае. Леша ждал меня, я ему поведала про три часа, за которые надо было сделать выбор, и подумала: «Вот теперь у тебя, Коняшкина, будет замечательная история, дай бог, чтобы для «Линии жизни», а не какого-нибудь заведения общепита, где ты будешь мыть полы и рассказывать, что могла бы стать великой актрисой!» Гарантии-то ведь не было никакой, что меня возьмут в «Щуку».
Как же мы бежали с Лешей по Арбату! Мне было страшно, меня трясло. Что такое «земля уходит из-под ног», я поняла на пороге канцелярии ГИТИСа. Там нас встретили две строгие женщины. Спросили, зачем мы пришли. Я и слова сказать не могла, горло стиснул спазм. Леша объяснил, что я хочу забрать документы. Женщины удивились, одна из них стала задавать вопросы: «Ты с конкурса слетела? С коллоквиума? Сочинение на двойку написала? Может, ты иногородняя и тебе общежитие не дают? Ты поступила в другой вуз?» И когда на все это я ответила отрицательно, заявила, что я просто больная и не могу ничего забрать без визы Морозова. А его сегодня нет.
«Да отдай ты ей документы, — вдруг сказала вторая женщина. — Она никуда не поступит, и это станет ей уроком. В следующий раз не будет выкаблучиваться».
С этим «напутствием» я отправилась в «Щуку». На этюдах плохо видела и слышала партнера, была как в тумане и читала, по-моему, неважно. Но поступила. Любимцев, видимо, понял, что я чувствовала, и оценил мой поступок.
Это было абсолютное счастье — учиться у такого мастера, как Павел Евгеньевич. Я его обожаю. Он очень порядочный и высокоинтеллигентный человек. К студентам относится как отец: где надо — мягкий и любящий, где надо — строгий. Наш курс мастер очень любил, всем помогал. Мы к нему не раз приходили в гости.
Однажды у меня случилось воспаление зубного нерва. Я в Москве еще не обжилась, не знала, к кому обратиться, да и денег на платное лечение не было. Зуб болел ужасно, несколько дней я не могла ни есть, ни спать, ужасно измучилась. Наконец рассказала о своей проблеме Павлу Евгеньевичу, и он тут же направил к своему стоматологу. И все оплатил...
— В Москве было тяжело?
— Конечно, бывали какие-то сложности, но мне все время встречались прекрасные люди, готовые помочь. И родители всегда поддерживали. Незадолго до моего поступления в театральный папа сменил род деятельности и стал неплохо зарабатывать. Если бы не это, не знаю, на какие деньги я бы поехала в Москву. И потом львиная доля того, что он получал, откладывалась для меня. Это были достаточно скромные суммы, но для нашей семьи очень ощутимые.
Тетя Света тоже помогала, низкий ей за это поклон. Мы до сих пор дружим, и теперь уже я стараюсь ей помочь.
В студенческие годы жизнь моя в основном проходила в «Щуке» на Арбате и в общежитии Гнесинки на Хорошевском шоссе, где наш вуз занимал один этаж. Когда я поступила, он находился в плачевном состоянии. Кругом торчали оголенные провода, стекла во многих окнах были разбиты, туалеты стояли без дверей, кухня отсутствовала. Мама заплакала, когда приехала и все это увидела. И потом плакала, возвращаясь в Минск на поезде. Попутчица спросила: