Владимир Минин. Обретения и потери
На репетициях любое мое слово вызывало шквал недовольства: «Мы так петь не будем!», «Подыщите для ваших новаций другой коллектив!» Во все инстанции посыпались анонимные кляузы, ставившие мне в вину «варварскую ломку традиций, произвол и деспотизм»
Мы встретились в 1955-м, через семь лет после ее ареста. Нечаянно столкнулись в фойе Большого зала консерватории. Проведенные в лагерях годы, казалось, ничуть на ней не отразились — Окуневская по-прежнему была ослепительно красивой. Вечером в ресторане, куда я пригласил предмет моей юношеской влюбленности, Татьяна Кирилловна сказала: «А знаешь, ведь на допросе меня о тебе спрашивали. Я ответила «Этот мальчик совершенно ни при чем. Оставьте его в покое».
Выходит, слежка осенью 1948 года мне не почудилась. И бог знает, чем бы все это закончилось, если б не Окуневская — она спасла, вывела из-под удара. В который раз ангел-хранитель встал на мою защиту.
Отца арестовали летом 1938-го, через полгода после того, как отпраздновали мое девятилетие. Бабушка придумала легенду, будто папу отправили в длительную командировку, а писем нет, потому что задание секретное и он не имеет права раскрывать свое местонахождение. Клавдия Федоровна уничтожила архив зятя, который, уйдя в 1915 году добровольцем на фронт, служил в конной разведке. Та же участь постигла и полученную им на Первой мировой Георгиевскую медаль, которую вручали за личное мужество и храбрость. Ничуть не осуждаю бабушку, ведь она в первую очередь переживала за меня, в пять лет потерявшего мать и вот теперь лишившегося отца. Если б и ее арестовали, я остался бы один на всем белом свете.
Судя по фотопортретам, мама была очень красивой женщиной. Я мало что помню из самого раннего детства, единственная четкая картинка — она растроганно смотрит, как я заворачиваю сделанные бабушкой бутерброды в хрустящую коричневую бумагу. Мама возьмет их с собой на обед — съест в подсобке шляпного магазина, где служит продавцом.
А летний день 1934 года, когда ее не стало, врезался в мою память навсегда.
Бабушка рассказывала, что еще в девичестве цыганка нагадала ее единственной дочери смерть от воды. Мама с юности занималась плаванием, владела всеми стилями, участвовала в соревнованиях — поэтому в ответ рассмеялась: «Этого просто быть не может!»
Под Ленинград, в деревню Васкелово, поехали отдохнуть всей семьей. Позагорали, накупались, стали собираться домой. Мама решила окунуться напоследок — и разбежавшись, прыгнула рыбкой с высокого берега. А в том месте была воронка — ее затянуло на дно, длинные, до пояса, волосы зацепились за корягу — выпутаться она не смогла...
На похороны меня не взяли. Когда понял, что мама никогда не придет, всю свою любовь сосредоточил на отце. Меня восхищало в нем все: статная фигура, открытая улыбка, манера говорить и одеваться. Отец объективно был красивым, видным мужчиной, и многие женщины покушались на его свободу —только вот никто не мог выдержать сравнения с мамой. Одна из отвергнутых воздыхательниц отомстила — написала на Николая Минина донос в НКВД. Под сигналом об «антисоветской деятельности» стояла подпись Волконская — скорее всего ненастоящая, поскольку дам с такой фамилией в папином окружении не знали ни я, ни бабушка.
Отца осудили по 58-й статье и дали «десять лет без права переписки». Никто не взял в расчет его участие в Гражданской и службу в 1-й Конной армии Буденного. Такой приговор неминуемо причислял меня к лишенцам как сына врага народа и грозил немедленным исключением из хоровой школы при Ленинградской капелле...
Профессионально учиться пению я начал благодаря преподавательнице музыки в обычной школе. Она посоветовала бабушке отвести меня в хоровую школу. В 1937-м Ленинградской капеллой руководил Александр Васильевич Свешников, а хоровой школой при ней — Палладий Андреевич Богданов, бывший регент царской капеллы, добрейшей души человек. Думаю, именно он ходил по инстанциям и просил, чтобы меня не исключали.
Папа вернулся домой зимним утром 1939 года. Помню, как до боли сжалось сердце: отец вошел в комнату наголо стриженный, ссутулившийся, в грязном ватнике, с потухшими, будто мертвыми глазами. Я готов был разрыдаться, но сдержался.
Проведенные в лагере месяцы сломали отца — теперь это был человек, потерявший всякий интерес к жизни. Пустоту внутри себя он заливал водкой, хотя до ареста выпивал только по праздникам. Помню, как мы с бабушкой искали его по рюмочным, пивным и подворотням, а потом на себе тащили домой.
В конце лета 1941-го хоровую школу эвакуировали под Вятку, в село Арбаж. Нас поселили в общежитии по двадцать человек в комнате. Песни мы репетировали под аккомпанемент скрипки Палладия Андреевича Богданова при свете вечно чадящей коптилки. О продолжении серьезных занятий музыкой речь не шла, и два с половиной года эвакуации — по сути выброшенное время. Впрочем, «выброшенное» только для образования, жизнь во всех ее проявлениях мы познавали сполна.
Засыпали и просыпались с одной мыслью: где достать еды? Хоть какой-нибудь! Дневной рацион состоял из трехсот граммов черного хлеба, сорока граммов масла и тридцати граммов сахарного песка. Во время обеда полагался «бонус»: на первое давали капусту в воде, на второе — капусту без воды, на третье — отвар шиповника. Летом выручали лес с грибами, ягодами, диким щавелем и то, что в колхозе, куда нас возили на прополку картошки, брюквы, на уборку льна, раз в день давали глиняную плошку с супом из чечевицы, гороха, фасоли. Казалось, вкуснее этой похлебки ничего на свете быть не может.
Как-то зимой мы выступали с концертом перед работниками машинно-тракторной станции, и выглянув из-за кулисы, я увидел, что все места в зале заняты женщинами и подростками. Когда мужчины ушли на фронт, они заменили их на тракторах, грузовиках, у станков в ремонтном цехе. Слушатели сидели в тулупах, телогрейках и валенках, а мы вышли на сцену в привезенных из Ленинграда концертных костюмчиках: суконных брюках и рубашках с отложным матросским воротником, в начищенных до блеска ботинках. Завершался концерт песней «Священная война» — нам подпевал весь зал, и весь зал плакал. Потом на сцену поднялась молодая женщина (видимо, начальник МТС) и вручила каждому из хористов кулек семечек. Ценнее гонорара я не получал за всю мою восьмидесятилетнюю концертную деятельность.
За два года до нашего переезда в Москву, весной 1942-го, ко мне из блокадного Ленинграда приехала любимая бабушка. Изможденная, но живая, и как всегда в строгом, сшитом своими руками костюме: юбка ниже колен, приталенный пиджачок, белоснежная блузка с черным бархатным бантиком.
Когда мы встретились и я стал расспрашивать об отце, бабушка сказала:
— Коля ушел на фронт, воюет где-то.
— А письма есть?
— Нет. Может, и посылал на домашний адрес — только какая ж почта при блокаде-то?
Оказавшись в Москве, старшеклассники хоровой школы стали основателями Московского хорового училища. Окончив его весной 1945 года, той же дружной компанией оказались на первом курсе Московской консерватории. Со студенческим билетом в кармане я поехал на каникулы в Ленинград. Бабушка еще оставалась в селе Арбаж, поэтому поселился у тети, папиной сестры, жившей по соседству, и каждый день ходил на вокзал — встречал эшелоны с возвращавшимися домой фронтовиками, надеясь увидеть отца. Когда заговаривал о нем с тетей, она отводила глаза: «Может, в плену был, а сейчас в госпитале... Кто ж знает?» И только спустя год, во время следующих летних каникул призналась: «Володя, прости меня за обман. . Не езди больше на вокзал, не встречай, и в военкомат не ходит... Коля умер в первую блокадную зиму. Мы с Клавдией Федоровной условились тебе не говорить, но сколько же можно скрывать? Сердце кровью обливается, когда вижу, что ты ждешь, надеешься».
Уверен: не будь за плечами у отца лагеря, лишившего его способности сопротивляться и заставившего поставить на себе крест, он выстоял бы в блокадном Ленинграде. Когда в восьмидесятые годы прошлого века открыли архивы, одна из родственниц прочла дело Николая Минина. Услышав от нее про следы слез на протоколах допросов, я понял, что никогда не смогу взять эти листы в руки. Каким же испытаниям и мукам нужно было подвергнуть прошедшего две войны мужчину, чтобы он плакал? Мне было страшно это представить и хотелось, чтобы отец остался в памяти таким, каким я его боготворил: сильным и красивым.
И в училище, и в консерватории я учился взахлеб, готов был заниматься сутками, и все-таки когда рассказываю о студенческих годах, в первую очередь на память приходят какие-то бытовые вещи или бесшабашные поступки. Общежитие училища располагалось на третьем этаже старинного особняка на Большой Грузинской. Высота потолков такая, что лепнину толком не разглядишь. Однажды нам надоели обычные пятнашки, и правила игры решили усложнить — теперь дозволялось бегать только по железу. На первых порах, загнув матрасы, скакали по кроватям, потом опробовали карниз. Сейчас я могу представить себе ужас преподавателей, застигших нас семенящими от одного окна к другому на двенадцатиметровой высоте — ведь только чудом никто не разбился и не покалечился. В тот же день завхоз заделал окна железными прутьями.
С питанием в Москве было немного лучше, чем в Арбаже, но все равно мы голодали. Студенческие продуктовые карточки отоваривались в магазине напротив консерватории, и чаще всего по ним выдавался брикет сырого прессованного пшена. Предполагалось, что из кирпичика размером с библиотечную карточку будет сварена каша, но я сгрызал его — целиком, сухомяткой! — по дороге от магазинного прилавка до общежития на Дмитровке. Жившим дома москвичам было чуть проще, а «иногородцы» ходили длинные и прозрачные, как лампадные фитили. И ведь умудрялись при этом ухаживать за девчонками, бегали на свидания. Кажется, только я не ухаживал и не бегал, поскольку ни в одной из ровесниц не находил даже намека на красоту и обаяние моего давнего кумира — актрисы Татьяны Окуневской.
Помню, какое огромное впечатление на меня шестилетнего произвели картина «Горячие денечки» и вышедший следом фильм «Последняя ночь». Я ходил на них по многу раз, но сюжет пересказать не могу, поскольку видел на экране только Окуневскую — ее лучащиеся глаза, нежную улыбку. Уже в зрелом возрасте, анализируя природу этого обожания, понял, что Татьяна Кирилловна напоминала мне маму. Не чертами лица, не цветом волос, не мимикой, не жестами, а чем-то неуловимым, почти призрачным.
Счастливая возможность познакомиться с кумиром выпала в 1948 году. Как-то в компании участниц хора при Центральном доме художественного воспитания зашла речь об Окуневской, и я признался, что с детства люблю эту актрису. Одна из девчонок спросила:
— Хочешь, познакомлю с ней?
— Еще бы! Конечно!
— Завтра в Кинотеатре повторного фильма у Никитских Ворот будут показывать картину «Это было в Донбассе». Татьяна Кирилловна придет посмотреть на себя. Там я вас друг другу и представлю.
От волнения сам момент знакомства запомнил смутно — только то, что в жизни Окуневская оказалась еще красивее, чем на экране. После сеанса Татьяна Кирилловна пригласила нас с приятельницей-хористкой к себе на чай, после чего я стал частым гостем в четырехкомнатной квартире на Беговой, где Окуневская жила с мужем, писателем Борисом Горбатовым, и дочерью от первого брака. Инга была младше меня на четыре года, но в свои четырнадцать уже выглядела не угловатым подростком, а весьма симпатичной девушкой. Однако я, околдованный красотой матери, дочку не замечал.
Вскоре после нашего знакомства Окуневская спросила: «Володя, вы не могли бы помочь мне с аккомпанементом? После Нового года, в январе, предстоят гастроли, и я хотела бы включить в программу несколько песен».
Я с радостью согласился. Репетировали дома, за прекрасно настроенным роялем, который стоял в гостиной. Голос у Татьяны Кирилловны был бытовой, актерский, но мягкий и приятный. И работала она с полной отдачей, иногда по несколько часов подряд. Если репетиция затягивалась, я оставался до утра. Мне стелили в той же гостиной, и Окуневская приходила меня поцеловать и пожелать доброй ночи.
В первых числах декабря 1948 года мы с Татьяной Кирилловной и Ингой были в Малом театре на совершенно дурацкой современной пьесе, после которой, чтобы поднять испорченное настроение, отправились в ресторан. Вкусно и весело поужинали, прощаясь, Окуневская сказала: «Володечка, позвоните мне послезавтра, тринадцатого декабря, договоримся о следующей репетиции».