София Шегельман: «Мы до последнего оставались одним целым...»
В подростковом возрасте я очень стеснялась сравнений с Элиной. Соседки не раз замечали маме: «Какие разные все-таки у вас дочки, старшая красавица, а младшая — так себе».
У меня больше нет сестры. Больно и горько осознавать. Ведь мы до последнего оставались одним целым. Не имело значения, что я в Вильнюсе, а Элина в Москве, и мой переезд в Израиль в 1989-м ничего не изменил. Семья — это не километры расстояния, а родная кровь... В телефонных разговорах и при встречах неизменно возникал вопрос о моем Петре: «Ну как там наш сын?» Когда у него появились дети, сестра с такой же теплотой и заботой интересовалась мельчайшими подробностями их жизни: «Как наши девочки, что у них?» Обожала делать подарки. Когда уже не могла ходить по магазинам, отправляла деньги и просила: «Купи то, что им нужно, и обязательно скажи, что от меня».
У нее, к сожалению, не было собственных детей. Последствия войны — надорвала здоровье. В молодости беспечно полагала: раз так вышло, то и не нужно. А в «золотом возрасте» (не люблю слово «старость») конечно грустила. Но что поделать? Часто вспоминала строки Андрея Дементьева: «Никогда ни о чем не жалейте вдогонку».
На все вопросы о здоровье сестра привычно коротко отвечала: «Не жалуюсь». Только в больнице, уже почти в беспамятстве, повторяла: «Пожалуйста, помогите, мне очень плохо». Это первая жалоба за всю жизнь, что я услышала от Элины. Сестра была невероятно сильной личностью. Я в шутку называла ее «бронетранспортером»: если она ставила цель, то обязательно ее достигала. Но при этом никогда не шла по головам.
Всегда была искренней и прямолинейной. Мы шутили — «как оглобля», и это не порицание. Что думала, то и говорила. Игорь Ильинский ставил в Малом театре «Госпожу Бовари», на главную роль назначил собственную жену — актрису Татьяну Еремееву. Элине это не понравилось. Шептаться по углам — не в ее характере, вот и заявила Ильинскому прямо в лицо: «Как можно давать Татьяне роль Эммы — с ее-то фигурой?!»
Понятно, какие у них дальше сложились отношения. Потом, когда мне об этом рассказывала, сама себя корила: «Разве так можно?! Меня убить мало». Прошло много лет, Игоря Владимировича уже не было на свете, и однажды его вдова, по-прежнему служившая в театре, сильно травмировала руку. Кто-то кричит:
— Несите скорее йод!
Подбежала Элина:
— Йодом не сметь — нужна перекись!
И затем той, которая много лет считала ее врагом, профессионально обработала рану. Болтать можно всякое, а вот в нужную минуту помочь способен далеко не каждый. С Еремеевой они, между прочим, с тех пор стали подругами.
На похоронах сестры ко мне подошла незнакомка — немолодая, в слезах. Сказала, что Элина помогла ей получить квартиру (женщина работала в театре гардеробщицей): «Сама жилья никогда не добилась бы, век буду Бога за нее молить». Сестра всю жизнь считала помощь людям своим гражданским и человеческим долгом. Хотя это и немодное понятие, особенно сейчас, когда люди сильно измельчали.
Характер закладывается в детстве. Наше с сестрой пришлось на войну. В 1941 году мне было четыре, Элине — тринадцать. Она не раз вспоминала в интервью, как работала в передвижном госпитале, помогала раненым. О том, что еще и кровь сдавала, в семье узнали только в шестидесятые. Как-то на пороге нашей квартиры появился ветеран войны. Представился: Константин Машинин. Рассказал, что ему после тяжелого ранения перелили кровь девочки-санитарки, благодаря которой он выжил. Этой девочкой была Элина. Жаль, гость не застал свою спасительницу — она уже жила в Москве.
Отец наш до войны заведовал санэпидстанцией в Нежине на Черниговщине, а с 1941-го стал военным врачом в передвижном госпитале. Передвижной — потому что передвигался вслед за фронтом. Переезжали с места на место в товарном поезде — это дощатые вагоны со сколоченными нарами. В голове состава размещали раненых, в хвостовых вагонах жили сотрудники с семьями. В их числе и мы с мамой, сестрой (папа был на передовой) и двоюродным братом Михаилом Сокольским — ровесником Элины.
На летние каникулы сын маминой сестры Ревекки приехал к нам, и это спасло ему жизнь. Мишина мать и наша бабушка в июне 1941-го вроде бы покинули Киев, но их следы затерялись. Почти до конца своих дней мама писала бесконечные запросы в архивы, пытаясь узнать хоть что-то о судьбе родных, но получала неизменный ответ: «Нет сведений».
Наш передвижной госпиталь сначала проследовал в Астрахань, где мы задержались на два месяца. Потом на год переехали в Актюбинск — в тыл. Сняли у местных угол. Пол в доме был глиняным и требовал специфического ухода. Раствор из глины, воды и свежего коровьего навоза месили ногами до однородного состояния, размазывали по полу, как масло на бутерброд, и ждали, пока засохнет. Так вот, будущая народная артистка СССР и навоз ногами месила, и воду таскала. И сушеные коровьи лепешки собирала — ими топили печку... Потом мы вернулись в госпиталь и продолжали ездить дорогами войны. Папа дошел с фронтом до Берлина.
Что любопытно: в театральном институте сестра впервые прочитала роман Шолохова «Тихий Дон» и загорелась сыграть Аксинью. Но кто-то из педагогов заявил: «Это не твоя героиня, твои — графини, герцогини, словом, белая кость». Видели бы они, как «белая кость» месила навоз в Актюбинске!
В подростковом возрасте я очень стеснялась сравнений с Элиной. Соседки не раз замечали маме: «Какие разные все-таки у вас дочки, старшая красавица, а младшая — так себе». А сестра дразнила меня «Сонька Золотая ручка». Мне не нравилось: ничего общего, кроме имени, с фольклорной героиней в себе не замечала. Спустя годы прозвище, казавшееся в детстве обидным, приобрело положительный оттенок.
— Сонь, ты же у меня Золотая ручка, настрогай салатик, — просила сестра.
— Для тебя — все что угодно! — с готовностью откликалась я.
Вообще, по-настоящему близки мы стали, когда повзрослели. Более того, характеры и взгляды на жизнь были настолько похожи, что на вопросы часто отвечали одними и теми же словами.