Дедушка, Егор и Наташа
В своем новом рассказе обладатель премии «Национальный бестселлер» снова обращается к теме знакомых незнакомцев, которые по неведомой прихоти судьбы становятся семьей. Но через их подслушанные читателем разговоры все же неуловимо сквозит любовь.
Егор стоит на балконе, куда выбрел в одних только штанах, обдумывая, как сделать повеселее свой обзор на очередную серию супергеройского сериала. Поздний вечер середины августа, седьмой этаж, теплый ветерок шевелит светлую бороду Егора, обдувает его татуировки. Поглядывая в телефон, который как-то сам появился в руке от безысходности и полной пустоты в голове, он смотрит еще и на улицу, где уже так темно, что звуки улицы как бы отделены от людей, которые стоят и движутся в свете уличного освещения, светофоров и вывесок супермаркета, парикмахерской и забегаловки, издалека заманивающей прохожих настоящим крафтовым пивом и круглосуточным режимом работы. Непонятно откуда доносится сразу несколько негромких мелодий. Мелькают цветные огни на спицах детских велосипедов и самокатов.
Залипнув на описании похода в магазин за капустой для фирменной закваски, которое сделала в ленте незнакомая подруга из вконтакта, Егор завидует ее ненатужному остроумию, смотрит, кто она такая, чем занимается, и, забыв, с чего начал, смотрит фотографии, где какаято дача, похожая на заброшку, люстра с висюльками в хрущевке, ободранные, но веселые дети, старушка, похоже обитающая вместе с ее семьей в двушке. «В принципе, без чувства юмора тут и повеситься можно», – думает он и тут же понимает, что это лишь оправдание. Он не успевает окончательно признать себя бездарным, занимающим чужое место, почти животным, прицепленным, как к будке, к нынешней рубрике сетевого издания. Жена что-то говорит из комнаты.
Слова неразличимы, едва понятна интонация, но этого хватает, чтобы капнуть самую малость беспокойства в мирное, отчасти даже уютное, вопреки сплину, ощущение, что город радостно дышит в лицо Егору. Интонацией, которая донеслась до слуха Егора, жена обычно начинала что-то такое, что нельзя было назвать ссорой, но и мирным обсуждением семейных вопросов тоже назвать было нельзя. «Может, показалось», – неуверенно думает Егор под ворчание невидимого фейерверка, почесывается, зевая. Двойная цепочка уличных фонарей, расплывшаяся в застящих глаза зевотных слезах, кажется иллюминацией какого-то огромного колеса обозрения, которое размотали, как изоленту, между домами и тополями.
– Чего говоришь? – громко спрашивает Егор у своего левого плеча.
Не дождавшись ответа, переступает порог в гостиную, где горит половина потолочных светильников, бесшумно шевелятся цвета в телевизоре, а жена, отложив книгу, лежит на диване и смотрит на Егора долго и пристально.
– Ты чего-то там сказала, Наташа? – интересуется Егор.
Наташа слегка качает головой, вроде и отрицая, но это качание означает нечто другое, потому что после этого качания она слегка наклоняет голову и в глазах ее появляется любопытство.
– Мы уже сколько женаты? Двенадцать лет. А я тебя, оказывается, совсем и не знаю, – говорит она.
Она возвращается к книге, оставив Егора поразмыслить над поведением.
Челка падает ей на лицо, но, кажется, не мешает читать. Наблюдать за Егором челка, впрочем, тоже не мешает. Наташа ловко чувствует момент, когда Егор собирается переступить обратно на балкон, именно в этот момент, ни долей секунды позже, неторопливо перелистывает страницу и говорит книжному развороту таким голосом, от которого Егору становится скучно:
– Ты про меня, что интересно, знаешь все. Какой где шрам я получила, как я училась, какие цветы потащила на первое сентября в первый класс, какого цвета, как я училась, в кого влюблялась, как у меня с дядями и тетями. Что на работе у меня каждый день происходит, ты тоже знаешь. Как у меня с институтскими друзьями. А ты как будто из пустоты взялся, честное слово.
Эти слова тем более несправедливы, что буквально за стенкой спит племянница Егора, которую на неделю оставили им родной брат Егора и его жена. У них сплав, они угорают по тасканию тяжелых рюкзаков на дальние расстояния и подтиранию листиками, растущими в лесу. Любители костров и котелков. Содержимое их инстаграмов наводит на мысли о партизанской борьбе и постапокалипсисе.
– Я даже твоего брата, оказывается, знаю лучше, чем тебя, – говорит Наташа. – Твоих родителей, хотя сколько раз я их вижу в течение года? На праздники? Почему так, Егор? Как так вышло вообще?
Она перекладывается поудобнее, опирается на локоть, подкладывает под спину плюшевую подушку в виде гигантской клетки неизвестного организма со всеми этими вакуолями, чем там еще. Поднимает на Егора лицо, как штору, отодвигает челку, а там сожаление и недоумение.
– Что происходит? – интересуется Егор.
– Это вроде бы и не инфантилизм, хотя и он тоже, – произносит Наташа сквозь Егора. – Мультики, сериальчики, комиксы, не знаю. Самокаты, велосипеды, кеды. Советы в интернете, как избавиться от лени и повысить продуктивность работы. Это же советы воспитателю детского сада, честное слово. Разбей на этапы и вознаграждай каждое действие. Ну правда, это же идиотизм. Радость порциями. Сначала трейлеры, затем кино. Серии одна за одной. Мгновенные вознаграждения за каждую мелочь, как в игрушках твоих. Когда все это сталкивается с настоящими трудностями, оно пасует, уходит в юморок, закрывает глаза. Чудовищно на самом деле.
Наташа в синей пижаме, где белые облака чередуются с улыбающимися солнышками. Сама Наташа не улыбается, у нее узкое лицо, она костлява, но при этом мускулиста, как будто не человеческими, а кошачьими мускулами. Ей тридцать восемь лет, Егору сорок, но он чувствует иногда, что почему-то младше нее.
– Отвали, я о серьезном говорю, – зло отбивается она, когда Егор решает перевернуть ссору другой стороной и как-нибудь размягчить ее, потому что иногда приставания – это именно то, что требуют на самом деле раздраженные слова жены.
– Хотя бы простое сочувствие… – на этот раз она говорит мимо Егора, что вроде бы трудно, потому что он сидит совсем близко, но у нее получается. – Элементарное сочувствие. Но ты на это, оказывается, не способен. За кого ты там больше переживал? За Ичибана Касугу? Что у нас дальше? Я старею. Что через десять лет у нас? Если я серьезно заболею, если я умру, ты тоже будешь вот так вот, как на похоронах дедушки, чужим человеком? Тоже шуточки будешь на поминках с соседями за столом шутить? Так у нас, получается?