Призвание отступать от добра
«Государь» Никколо Макиавелли: как удержать захваченную власть
Макиавелли не принято считать утопистом, и, конечно, сам он ни в коем случае таковым себя не считал. Однако его идея государства как результата деятельности принципиально имморального государя имеет принципиальное значение для понимания европейской утопии.
Этот текст — часть проекта «Оправдание утопии», в котором Григорий Ревзин рассказывает о том, какие утопические поселения придумывали люди на протяжении истории и что из этого получалось.
«Завоевав Романью, герцог (Чезаре Борджиа.— Weekend) <…> вручил всю полноту власти мессеру Рамиро де Орко <…>. Но, зная, что минувшие строгости настроили против него народ, решил обелить себя. <…> И вот однажды утром на площади в Чезене по его приказу положили разрубленное пополам тело мессера Рамиро де Орко рядом с колодой и окровавленным мечом. Свирепость этого зрелища одновременно удовлетворила и ошеломила народ. <…> Из разоренных им правителей он умертвил всех, до кого мог добраться. Что же до расширения владений, то, задумав стать властителем Тосканы, он успел захватить Перуджу и Пьомбино и взять под свое покровительство Пизу. <…> Обозревая действия герцога, я не нахожу, в чем можно было бы его упрекнуть; более того, мне представляется, что он может послужить образцом».
Человека с таким мышлением можно счесть начальником кадрового управления администрации или отставным резидентом в колониях, но вряд ли кто-нибудь заподозрит в нем утописта, рассматривающего пути улучшения жизни человечества. Сам Никколо Макиавелли тоже удивился бы такому подозрению. В своем подходе к государству он принципиально антиутопичен. Даже не столько в том смысле, что прагматичен, сколько в смысле противостояния античной и христианской традиции понимания государства как инструмента добра и истины. «Зная, что об этом писали многие, я опасаюсь, как бы меня не сочли самонадеянным за то, что, избрав тот же предмет, в толковании его я более всего расхожусь с другими. Но, имея намерение написать нечто полезное для людей понимающих, я предпочел следовать правде не воображаемой, а действительной — в отличие от тех многих, кто изобразил республики и государства, каких в действительности никто не знавал и не видывал. Ибо расстояние между тем, как люди живут и как должны бы жить, столь велико, что тот, кто отвергает действительное ради должного, действует скорее во вред себе, нежели на благо, так как, желая исповедовать добро во всех случаях жизни, он неминуемо погибнет».
У меня три аргумента в пользу этого неприятного суждения. Во-первых, хотя в книге «Государь» рассматриваются деяния нескольких десятков античных и современных Макиавелли государей, он не нашел ни одного, который соответствовал бы его принципам. Даже Чезаре Борджиа, о котором шла речь, хотя и располагал множеством полезных отрицательных качеств, все же не имел необходимого ханжеского благочестия, был не вполне скупым и недостаточно трусливым. Об остальных, чьи глупости и мелкие злодейства канули в Лету, и упоминать не стоит — никто не дотягивал до идей Макиавелли, так что речь идет об идеальном государе. Во-вторых, он не только не знал соответствующего идеалу имморального манипулятора, но и сам им не был. Напротив, это был вполне достойный человек, сочинивший своего гомункулуса в тиши рабочего кабинета в опале и изгнании, наступивших вследствие его неуступчивого благородства. Ну и в-третьих (и это самое главное) — он придумал государство, которое возникает и держится исключительно силами государя, как следствие его политического искусства. Государства бывают разными — демократии, аристократии, автократии,— они изменяются, эволюционируют, у них есть циклы истории и непредсказуемые черные лебеди, но в принципе они всегда есть. Конкретный правитель мало что определяет в их судьбах, и всегда есть надежда, что можно дождаться нового взамен негодящего. Но у Макиавелли принципиально не так, у него государства есть произведения государей. Вероятно, по этой причине у граждан государств, правители которых являются видными мастерами государственного искусства, возникает ощущение, что те читают Макиавелли, причем едва ли не каждый день.