Похвала грубости
Анна Толстова об Игоре Межерицком
В начале июля в Петербурге от последствий коронавирусной инфекции умер художник Игорь Межерицкий, но друзья узнали об этом гораздо позже — в последние годы он бросил живопись, отошел от художественной жизни и, по слухам, работал лифтером в какой-то больнице. Такие художники, как Игорь Межерицкий, казались воплощением ленинградского андерграунда даже после формальной кончины этого социально-художественного феномена.
Известный парадокс петербургской культуры состоит в том, что «самыми петербургскими» ее героями, персонификацией «петербургскости», часто становятся люди, в Петербурге не родившиеся, а попавшие в город в возрасте, достаточно сознательном для того, чтобы этой «петербургскостью» очароваться и проникнуться. На вопрос портала «GiF.Ru — Искусство России», как Петербург влияет на вашу деятельность, Игорь Межерицкий отвечал: «Никак. На мое творчество в значительной степени влияет наличие или отсутствие денежных знаков, имеющих хождение на территории проживания, и то, скорее всего, на его интенсивность. В какой бы точке пространства я ни находился, будь то Кения, остров Фиджи, Казахстан или Синьцзян-Уйгурский автономный район, мое творчество было бы точно таким, и никаким другим быть бы не могло». Тем не менее кажется, что Петербург влиял и очень сильно.
Игорь Межерицкий (1956–2020) родился в городе Сальске Ростовской области — он земляк и почти что ровесник Валерия Кошлякова, и, если бы карты его судьбы легли иначе, он мог бы поступить в Ростовское художественное училище, стать одним из членов товарищества «Искусство или смерть», а потом со всей честной компанией отправиться покорять Москву, благо по живописному темпераменту он вполне органично вписался бы в нью-вейверскую банду Авдея Тер-Оганьяна. Межерицкий, однако, поехал не в Ростов, а в Ленинград, учился на режиссера драмтеатра в Кульке, то есть Институте культуры, но уже к концу институтского курса, с 1990 года, начал заниматься живописью, принимая участие в выставках независимого искусства. Его выставочная биография оказалась по большей части связана с «Бореем» и «Пушкинской-10», главными памятниками вольного перестроечного духа Петербурга, чудом дожившими до наших дней.
В 1994 году Игорь Межерицкий и Дмитрий Алексеев объединились в группу «Цэнтр Тижолава Изкуства», в самом корявом названии которой читалось признание в любви к жан-дюбюффетовскому art brut, творчеству непрофессиональному, маргинальному, аутсайдерскому и неприкаянному. Известно, что группа, одним из основателей которой был как-никак театральный режиссер, много занималась перформансом, но архив «Цэнтра Тижолава Изкуства» со всеми видеозаписями пропал, так что об этой стороне его деятельности остались лишь смутные воспоминания. Сегодня из наследия «Цэнтра Тижолава Изкуства» сохранились лишь роскошные, ироничные и энергичные мусорно-помоечные коллажи: расставив дадаистские сети в мутном информационном потоке, чтобы получить самый трэшовый улов из рекламы, глянца и таблоидов, «арт-бруталисты» варили перченую уху во французском вкусе по рецептам «новых реалистов» или ситуационистов — в их «тижолом», грубом и невероятно эстетском, несмотря на декларативный антиэстетизм и антиинтеллектуализм, искусстве был и правда какой-то парижский лоск. Живопись Межерицкого времен «тижолава изкуства» тоже как будто бы переводила медийную муть чернухи-порнухи (или, как он сам говорил, мортидо и либидо) на язык брутальной «новой дикости», приобщаясь к славной традиции ленинградского экспрессионизма — от арефьевского круга до «Новых художников». Но этот криминально-макабрический мир гран-гиньоля, где все и вся совокупляется друг с другом, угорая в кровавой бане, никогда не забывал о своем высококультурном происхождении: «это царь Эдип / на нем нет лица / он трахнул свою мать / и завалил отца».