Генсек, который улыбался
На смерть Михаила Горбачева
Первый и последний президент СССР оказался единственным советским лидером, добровольно отказавшимся от власти — чтобы остаться человеком. Его часто обвиняли в слабости и наивности, но этот слабый политик сумел самым решительным образом изменить историю, а его наивные идеалы, не выдержавшие столкновения с реальностью, оставили долгий след и, возможно, однажды еще будут востребованы. Он подарил людям в разных частях света новые надежды, и в дни прощания с ним мы вспоминаем не их крушение — но то, что однажды они были возможны.
Май 1985-го, программа «Время», сюжет о визите нового генсека в Ленинград. В кадре — выверенный до миллиметра ритуал: серая шеренга у трапа, возложение венков, встреча с трудовыми коллективами. За кадром — древесно-стружечный брежневский речекряк («трудящиеся выразили поддержку внешней и внутренней политики партии»). И тут внезапно легкий сбой — то ли генсек слишком живо жестикулирует, то ли у людей, его окружающих, недостаточно постные лица, и кто-то уже кричит из толпы: «Будьте ближе к народу!», а он в ответ: «Куда уж ближе!» И разводит руками и широко-широко улыбается.
У каждого из советских лидеров есть узнаваемая портретная черта, росчерк, по которому легко дорисовать остальное: прищур, усы, лысина, брови. Про Горбачева, сколько бы ни ретушировали портреты «членов Политбюро ЦК», было сразу понятно — это родимое пятно на лысине. Именно оно снискало ему в определенных кругах кличку Меченый, более радикальные авторы писали даже про «печать зверя» (перестройка вообще актуализировала пророчества из Откровения Иоанна Богослова; про взрыв в Чернобыле, например, сразу стало понятно, что это звезда Полынь, павшая на третью часть рек и на источники вод). А Горбачев, дескать, так и войдет в историю, с пятном на челе.
Спустя тридцать лет про родинку никто не вспоминает — а улыбка осталась.
Сейчас уже не объяснить, каким шоком это было. Вот человек, один из суконной цековской когорты, к тому же на самой вершине советской пирамиды,— и улыбается. Это как в фильме Вима Вендерса «Небо над Берлином» — два часа все черно-белое, и уже привыкаешь, что черно-белое и никаким иным быть не может, и тут главный герой-ангел становится человеком — и все делается цветным. В этой улыбке было что-то обезоруживающее — и противоречащее всем гонкам вооружений: до всяких меморандумов по итогам переговоров в Женеве и Рейкьявике в ней читался призыв забыть обиды и закопать топор войны. Это был второй русский за весь XX век, который так улыбался на весь мир,— кстати, Гагарин был на три года моложе Горбачева, они даже могли видеться на XXII съезде КПСС, перспективный молодой аппаратчик и мировая звезда номер один. Гагарин, впрочем, прибыл на съезд ненадолго и с опозданием, незадолго до этого он разбил лицо, выпрыгнув из окна дачи «Тессели» в Форосе — практически там же, где через тридцать лет развернутся самые драматические события в биографии Горбачева.
Он тоже станет мировой звездой номер один, а еще до того ненадолго получит на родине такой кредит любви и доверия, какого, может, во всей российской истории не было. Сейчас многие вспоминают, что Горбачев освободил политзаключенных и вернул из ссылки академика Сахарова,— но его приход к власти был праздником не только для московского диссидентского круга, они-то скорее относились к нему критически. Что такое последние годы догорбачевской эры? Безысходные «гонки на лафетах», бесконечная борьба с тунеядцами, летунами, несунами и нетрудовыми доходами, неизбывные «колбасные электрички» и очереди за импортными сапогами, неиллюзорный страх ядерной войны. Даже с точки зрения обычного человека, далекого от правозащитного движения, базовые ощущения от этого времени — контролируемая бедность без каких-либо перспектив, отчуждение от собственной работы, власти, жизни, муторная реальность, от которой хотелось любой ценой избавиться; реальной альтернативой Горбачеву был вечный Черненко, а не «небесный СССР», о котором сейчас так