Отрывок неопубликованного романа Владимира Ермолаева из цикла «Случайная книга»
Каждую неделю Илья Данишевский отбирает для «Сноба» самое интересное из актуальной литературы. Сегодня мы печатаем начало неопубликованного романа Владимира Ермолаева из цикла «Случайная книга». Здесь продолжение утраченного русского модерна сплавлено с мощным нарративом — про вечное (язык) и про сейчас (нас)
Жизнь больше чем нереальна: она —
воспоминание о нереальном.
Э. Чоран1
Это личная история. И я рассказываю ее самому себе. Есть много произведений, в которых автор рассказывает о себе. Но обращается к другим. Кроме того, он вписывает себя в социальный, исторический контекст. А я всегда ощущал себя независимым от любого контекста.
Вроде старика в рулевой рубке парохода, вынырнувшего, выпрыгнувшего из тумана навстречу «Мартинесу»2.
Бротиган считал, что автор «Морского волка» хорошо начал свою историю, и что такое начало подойдет многим другим историям. Включая его собственную о современной жизни в Калифорнии3. У моей же истории пока нет начала. Возможно, что его и не будет. А если эта история и начнется, то неизвестно, будет ли у нее конец.
«Морской волк». Бротиган коротко перечисляет события, составившие сюжетную жизнь героя. В какой мере эту историю можно считать личной? Судя по названию, главный персонаж в ней — капитан Ларсен.
«Мартина Идена» я недавно перечитал. По-моему, это псевдоличная история. Молодой парень и девушка. Писатель и его окружение. Писатель и читатели. Писатель и критики. Личного тут на два фута. Не больше.
А есть ли истории другого рода? Где личного было бы на сто метров? На километр? Марианская впадина личного. Куда нет доступа ничему социальному. Историческому. Замкнутая экосистема. Никакого света, кроме люминесценции. Девяносто процентов объема Мирового океана погружено во тьму. Только собственный свет. Но появляется он не сразу. Задача рассказа в том и состоит, чтобы найти внутренний источник света. Не столько найти, сколько образовать. Новый орган. Собственные фотофоры.
Оправданно ли такое сравнение? Глубоководные организмы светятся, чтобы приманить добычу или отпугнуть врага. А мне свет нужен, чтобы увидеть самого себя. Обрести форму. Невидимый, я не имею границ. Я ничто. Да будет свет! Акт творения.
Но, возможно, без окружения ты такое же ничто, каким чувствуешь себя в окружении. Подлинно личная история — это история Нарцисса, вглядывающегося в свое отражение. В самого себя. Тема для картины. Где нет времени. Где слова, там и время. Такое произведение может быть лишь инструкцией по восприятию картины. Комментариями к полотну.
Тема личной истории — утрата именем заглавной буквы? Или ее обретение?
Обращение к себе на «ты» говорит о расколе. Диалог вместо монолога. Что соответствует расположению иллюстраций в дешевом далианском альбоме: на одной стороне — «Метаморфоза Нарцисса», на другой — «Осенний каннибализм».
Дали рассказывает личную историю, даже когда говорит о гражданской войне.
Рассказываю ли я личную историю, когда говорю о Дали?
***
Монолог нарциссического автора представлял бы собой что-то вроде монохромной картины. Пустое тождество Я=Я.
Фихте: почему Я противополагает себе не-Я, объяснить невозможно.
Человек должен до бесконечности все более и более приближаться к недостижимой по существу своему свободе», т.е. к «такому Я, сознание которого не определяется ничем внешним ему, а скорее само определяет одним свои сознанием все, вне его находящееся4.
Свобода — в самопознании.
Забота о себе5.
Тошнота в просторном фойе Стеделийка. То же чувство аморфности, что и у Рокантена. При взгляде на дородного мужчину. Ничем вроде бы не примечательного. Одет примерно так же. Но все подороже. Едва уловимая разница в покрое и материале. Главное — тип лица. И повадка. Описывать в подробностях было бы утомительно. Все вместе делало его плотным, самодостаточным. Законченным. В отличие от меня. Как я ощущал себя изнутри. Как я обычно чувствую себя изнутри. Никакой формы. Ничего устойчивого. Может быть, вся разница — в направлении взгляда? Может быть, изнутри каждый чувствует себя пустотелым, неопределенным? Ничего не меняется, когда я смотрю на себя в зеркало. Рокантена тошнило от аморфности мира. Но мне довольно и себя самого. Остальные представляются мне существующими в определенных границах. А вот собственных границ я почему-то не ощущаю. Даже тело мое расплывается. Не потому что я слишком полон. Наоборот. Я, скорее, худ. И все же я расплываюсь телесно. Подобно бэконовским фигурам. Внутри же — первородный хаос. Каждая определенная мысль, каждое принятое решение кажется мне каким-то чудом. Они возникают ниоткуда. Из бездны. Из темноты. Смотреть в себя — все равно что заглядывать в глубокий колодец. Брось камень и жди три года — ничего не услышишь. Эти записи — попытка заставить колодец светиться. Если его нельзя осветить никаким фонарем, то пусть он освещает сам себя. Постепенно. Идеальный образ меня самого. Мой идеальный двойник. Мне не хватает границ. Окружающие, по сравнению со мной, — мраморные скульптуры. А я сделан из какой-то горячей лавы. Даже на секунду она не может застыть, принять устойчивую форму.
***
И есть еще кое-что — молчание отца. Молчание — один из способов рассказать свою историю? Самый безукоризненный? Но я чувствую, что должен превратить это молчание в настоящий, звучащий рассказ. В каком-то смысле его история переплетается с моей. А не я ли только что утверждал, что независим от других, любого окружения, любого контекста? Ничего нельзя знать заранее.