Швейк. Превращение
В Александринском театре — премьера спектакля Валерия Фокина «Швейк. Возвращение» по пьесе Татьяны Рахмановой. Обозревателю «Огонька» показалось, что Кафки в новом спектакле больше, чем Гашека
Режиссерский почерк Валерия Фокина всегда безошибочно опознается — через каждый его спектакль проходит болезненный шрам, оставшийся после движения тектонических плит истории на границе между «тогда» и «сейчас». В александринских «Воспоминаниях будущего» (2014) подробная реконструкция «Маскарада» Лермонтова, поставленного Мейерхольдом в 1917 году, c воссозданием костюмов Головина, играми в аутентизм и имперскими излишествами, нужна была Фокину не в последнюю очередь для того, чтобы в точке золотого сечения вспороть этот громоздкий театральный текст отточенным жестом. После антракта исполнитель роли Арбенина произносил перед закрытым занавесом обжигающий документальной скупостью монолог нашего современника о том, как он убил свою жену, расчленил труп и спрятал его по частям. Колотая рана, зиявшая на роскошном, избыточном холсте «Маскарада», не просто говорила о пропасти между новейшим временем и старой культурой, гимном которой была постановка Мейерхольда, но заставляла пережить историю, причем не абстрактно-интеллектуально, а физиологически, как шок.
Про новый спектакль Фокина уже успели написать, что это, дескать, «не Швейк» — имея, очевидно, в виду то, что режиссер осмелился предложить публике нечто более серьезное, чем сборник армейских анекдотов. Но «Похождения бравого солдата» и в оригинале при всем желании невозможно свести лишь к кладезю цитат для интеллигентных остряков, к тому же в Александринке поставили вовсе не роман Гашека, а пьесу молодого петербургского драматурга Татьяны Рахмановой, в которой Швейк переносится из эпохи Первой мировой в современную реальность. В самом начале спектакля все его разномастное общество, выстроившись у авансцены, поворачивается спиной к зрительному залу и совершает странные пассы руками: дирижируя возвращением Швейка, наколдовывая его, извлекая из материи сцены, будто раввин Лев — Голема из стен Пражского гетто. Вступление к «Лоэнгрину»