Поводырь
В воспоминаниях я не бываю ни им, ни самим собой — скорее кем-то третьим. Часто представляю, как мы выглядели со стороны, особенно в тот день. Странная парочка, идущая под руку…
Старик, как всегда, идёт позади и медленнее, почти висит на своём молодом спутнике, при этом сварливо понукая:
— Пошевеливайся! Приём скоро заканчивается!
Молодой человек ещё шире распахивает глаза и делает несколько бойких шагов, подтаскивая за собой старика, запинается, снова сбавляет скорость.
— Да иди же! — вновь прикрикивает старик.
Всегда дорого и со вкусом одетый, в тот день он облачился в серый приталенный пиджак, под ним — светлый жилет, белоснежная рубашка, галстук-бабочка, модные брюки поддерживает кожаный ремень, на пряжке оттиск эмблемы в виде распахнутого глаза, на ногах блестящие лакированные оксфорды.
Вот он поднимает руку с наручными часами к глазам спутника и подытоживает:
— Полчаса до закрытия! Нас не будут ждать до ночи!
В отличие от старика идущий с ним рядом незаметен и больше похож на тень: серое лицо, однотонный серый костюм. Но есть в нём кое-что примечательное: широко распахнутые глаза и то, как на сотую долю секунды вспыхивает лицо, будто озаряется светом, наполняется каким-то напряжённым любопытством и даже становится красивым. Миг — и выражение стирается, глаза блёкнут. Через несколько секунд всё повторяется. Как перегорающая, глухо мерцающая лампочка.
Если присмотреться, у обоих на головах одинакового телесного цвета электроды — гибкие плоские эллипсы на лбу и на висках.
Описывая события, со стороны, я чувствую власть над моментом, какой на самом деле никогда не было. Будто сам создаю мужчин, идущих немного неуверенно, похожих в своей сосредоточенности (если не считать доли секундных всплесков радости того, что помоложе): челюсти сжаты, брови нахмурены.
«Вот бы рассмотреть эту улицу!» — оживляется вдруг молодой, но сразу сдувается и покорно следует дальше.
По древней каменной мостовой, они недавно снова вошли в моду, мужчины подходят к бежевому особняку в три этажа.
— Вторая дверь! — рявкает старик и машет рукой вдоль дома.
Парень молча ведёт спутника, куда велено. Голова его пуста, скудные мысли идут фоном, на границе сознания, текут будто сами по себе. Все силы молодого человека уходят на попытки рассмотреть хоть что-нибудь за долю секунды. И каждый такой миг отпечатывается в уме, как фотоснимок: рыжая кошка (недостающие детали дорисовываются слухом и фантазией), брусчатка («какие разные бывают камни!»), дерево у дороги, низкое небо, дома вдоль улицы (разноцветные, высокие и низкие, с большими и маленькими окнами, с балконами), магазины с красивыми витринами, вывески, облупившаяся краска, сколотая черепица на крыше, перо на тротуаре… И конечно, люди.
Занятие увлекает его, но вместе с тем глубоко внутри копится досада, когда в доступную миллисекунду он косит глаза, пытаясь поймать хотя бы кончик рыжего хвоста, и не успевает, а в следующее мгновение его взглядом снова владеет старик и тратит отпущенное время, тупо глядя под ноги.
«Ты был слеп так долго! — мог бы возмутиться парень. — Значит, должен ценить дар зрения?! Казалось бы, тебе должна быть присуща жажда красоты? Но ты владеешь моими глазами, только чтобы есть, писать умные сообщения сотрудникам и смотреть под ноги. Бессмыслица!».
Он мог бы возмутиться, но молчит.
— Пришли, — устало выдыхает старик. На стекле входной двери золотыми буквами выгравирована надпись: «Нотариус».
— Останься здесь, — говорит старик и отключает прибор, висящий на поясе под пиджаком.
Это маленькая коричневая коробочка, не больше ладони, с одной-единственной чёрной кнопкой и десятком ершащихся вверх гибких антенн.
Парень моргает, меняется в лице.
— Сиди пока… Думай, — говорит старик, затем отыскивает ручку и, ощупывая стены, входит внутрь.
Ден
Прибор отключён, можно рассмотреть что угодно!
Я вроде бы радуюсь, но ничего не делаю. Сажусь на холодные ступени и тупо гляжу в стену. Прямо перед собой.
Хочется всё рассмотреть. Но я сижу, не шевелясь, и не смотрю. Какой-то ступор каждый раз парализует, когда доводится самому распоряжаться моими глазами. Так и сейчас. Не знаю, с чего начать, не умею. Даже хотя бы повернуть голову и оглядеться. Или поднять руку и дотронуться до янтарных перил, густо покрытых лаком.
Сколько уже прошло? Около получаса? А старика ещё нет. Что он там делает? Видимо, решил-таки составить завещание… Его уже год склоняют к этому родственники. А сегодня, как я понял, врач утром сообщил старику, что его ждёт. Я заметил, как одряхлел дед за последние месяцы. После ухода врача старик стал просто невыносимым.
Мне его не жаль, если он скоро должен умереть. Он-то меня не пожалел. Вот будет потеха, когда его «основные», как они скромно себя называют, наследники начнут делиться. То есть Лара-то, конечно, не станет, а эти — да, устроят свару.
Дверь отворилась, коротко взвизгнув: «Крззз!» — и старик, слепо шаря руками по проёму, двинулся в мою сторону.
Я встал, когда он велел. Едва мы сблизились, старик вновь включил прибор. Меня вроде кольнуло, что снова упустил случай увидеть что-то особенное, но тотчас всё пошло своим чередом. Я «в связке», шагаю, куда велят.
Выходя из подъезда, налетел на дверь и даже успел испугаться, подумать, что она рассыплется на мелкие кусочки, забрызгает жалящими осколками (так случилось, когда мне было лет семнадцать — мы не заметили, что впереди стекло, настолько хорошо его вымыли), но обошлось.
Потом я зацепился о порог и догадался — он это специально. Видно, там, у нотариуса, ещё сильнее разозлился. Может, даже на меня.
Я понял это, потому что обычно старик направляет, когда иду неверно. «В связке» мы зависим друг от друга. Оттого и взаимная ненависть. То есть, скорее, он меня ненавидит. Не знаю. Думаю, я его, наверное, тоже.
От удара о порог мизинец ноги вспыхнул болью, и я согнулся ненадолго, потирая стопу. Потом выпрямился, крепче сжал челюсти.
Старик бросил импульс, и мы повернули налево, пошли в противоположную от той, с которой пришли, сторону. Он всё же нервничал, потому что подгонял меня через прибор, а не рукой. Так всегда бывало, когда он переживал. Спокойный старик лишний раз не лез в мои мозги.
Мы оставили позади пару домов, и случилось что-то из ряда вон. Слепец вдруг вслух и достаточно громко, словно обращался ко мне, сказал:
— Хочешь мороженого?
Я вздрогнул и напрягся, не в силах вымолвить и слова, а в голове перебирал: что могло произойти? Он заговорил со мной?
Прошло несколько минут. Я молчал. Тогда старик вновь послал импульс, но уже другой: чистый, без указания к конкретному действию, просто побуждающий.
Я коротко кивнул и опять напрягся.
Мы дошли до лотка, стоящего прямо на улице.
— Какое хочешь?
В витрине стояли углубления, наполненные разноцветными сортами: жёлтое, красное, голубое, зелёное, с бордовыми вкраплениями и шоколадной крошкой. Конечно, я уже ел мороженое не раз. В детстве и после. Мы всегда едим одно и то же, а старик любит мороженое. Но впервые я должен выбрать сам. То, которое хочу Я.
Пару минут спустя он устал ждать и скомандовал коротко и властно:
— Выбирай!
А следом послал новый импульс на действие. Тогда я просто, не глядя, ткнул пальцем. Главное, что он увидел.
— Хорошо…
Потом я не раз вспоминал ту витрину, видел картинку перед глазами, словно живую, и выбирал всё новое и новое мороженое, представлял себе, каким оно окажется на вкус и как я ем, не спеша, с удовольствием, не как тогда.
Он стоял, пристукивая ногой, в нетерпеливом ожидании, пока я съем свою порцию. И то ли сам, то ли снова с его подачи я заторопился и проглотил лакомство, не чувствуя вкуса. До сих пор не знаю, какого оно было цвета и даже с каким ароматом.
Потом мы двинулись домой, и пару шагов спустя я, самый-самый последний раз, крепко врезался в столб.
«Требуется поводырь. IQ не ниже 120. Занятость/оплата договорная» — сообщало объявление перед носом. Я отшатнулся, потёр лоб, а он повторил зачем-то, хотя точно не мог чувствовать мою боль. Хотя бы это оставалось только моим переживанием.
Когда мы пришли домой, уже вечерело. Старик зашёл в спальню, прилёг, но не отпустил меня, как обычно, а сказал, чтобы я посидел за дверью, — махнул на кресло, которое обычно занимала дежурная сиделка.
— Ты мне понадобишься, когда придёт Лариса, — прошелестел глухо и устало.
Я, кажется, обрадовался. Всегда чувствовал что-то такое, особенно, когда приходила Лара. Я сел и стал ждать, глядя вниз на лестницу.
Она вообще приходила крайне редко, в особых случаях: на похороны матери; сообщить, что выходит замуж (отца на свадьбу не пригласили, поэтому не знаю, как всё прошло); на передачу управления корпорацией старшему брату. Раньше, до сдачи поста, сыновья тут ошивались чаще, и она хоть редко, но всё же заходила увидеться с кем-то из братьев. В основном по делу, и не всегда заглядывала к отцу.
Думаю, я тут немного тоже виноват. Хотя уже столько лет прошло! Но, кажется, старик их разлад приписывает постоянно мне.
Просто, когда Лара была маленькой, мы часто играли вместе. Отец позволял, может, потому, что не знал, каким будет его прибор. В первые годы, когда он выкупил меня у родителей, я вроде был активным и шебутным малышом. Наверное. У нас с Ларой всего год разницы, и мы вместе учились у домашних преподавателей, а потом вдвоём играли, изображали всякие разные больницы, войнушки и героические спасения, пока братья мастерили то, что выдумывал их «геняльный» отец. Она так и говорила — «геняльный», очень смешно. Любимой игрой, помнится, была «Кошка». Мы могли часами ползать на четвереньках, изображая животных: мяукали, мурлыкали, тёрлись друг о друга плечом, пытались свернуться клубком.
Хотя у меня была и своя программа, Ларе нравилось всё делать вдвоём. Поэтому специальные подготовительные упражнения на зрение и слух мы тоже выполняли вместе.
И всё было прекрасно.
А потом начались испытания.
Мне тогда исполнилось восемь. Сейчас плохо помню, только отрывками. Знаю, что первый прибор оказался очень сырой и тяжело давался мне. Говорили: «Удивительно, что мальчик его пережил!».
В нём я ничего не видел и совсем не мог управлять телом, а после двадцати минут упражнений по два часа приходил в себя. Из того периода в памяти отложилась буквально пара событий: первое, как радуется старик, что впервые увидел мир; второе, как плачет у моих ног Лара. Она очень долго хлестала меня по щекам, чтобы я очнулся. Помню, не сразу ощутил, как горело лицо. Даже маленькой Лара была такой умной, намного сообразительнее других, а уж тем более меня.
Однажды я застал их в лаборатории. Лара плакала, умоляла отца прекратить эксперименты. Он пытался погладить её, обнять, успокоить, но она уворачивалась, не давалась слепцу в руки. Тогда старик стал ругаться и выгнал её, а потом сам плакал, пока не понял, что я в комнате.
Он переделывал и переделывал чёртов прибор, пока, наконец, пришёл к тому, что мы начали видеть оба. Мой мозг не становился полностью его и даже вроде перестал превращаться в кашу.
Изобретение обогатило старика, потому что было сравнительно дёшево, позволяло видеть «в самых тяжёлых случаях» и никому не вредило. Всего один человек пострадал за такое открытие, разве это цена?
А старик поплатился за богатство и зрение потерей любимой доченьки. Она редко навещала его, почти не разговаривала и даже внучку ни разу не привела.
Ева, дочь Лары, родилась спустя два года после того, как та вышла замуж за заботливого, умного и, что самое главное, самостоятельного парня. Я был рад за неё, наверное. Думаю, да. Ведь к тому времени мы уже четырнадцать лет не виделись.
Просто я был очень привязан к ней. Хотел сбежать вместе, лет в двенадцать, и всё думал, как это сделать, да и вообще, как сказать. Решался, боялся ужасно. Если считать оправданием, могу отметить, что на тот момент старик тестировал новую модель, даже три, и эти дни, то есть годы (до восемнадцати, когда она уехала в колледж), выдались очень тяжёлые. Иной раз я забывал, что делал, и только когда она приходила, ободрялся и чувствовал себя лучше. Здорово, что сейчас уже всё прошло. Но получается, моё оправдание не работает. Я мог сбежать, но не сбежал. И, кажется, как раз после отъезда Лары вовсе разучился действовать сам…