«На следующий день после того, как он умер, за ним пришли из НКВД». Истории семей, переживших репрессии
Заключительная история из книги «1917: моя жизнь после», которая выйдет в канун столетия Октябрьского переворота. Книга собрала личные и семейные истории, связывающие нас с нашим отломанным и несколько раз перевернутым прошлым
Мария Дикарева:
Впервые я задумалась об истории своих близких в самом начале перестройки, когда понемногу стали открываться архивы. Моя бабушка Ирина Иосифовна, историк по образованию, стала тогда искать в архивах информацию о расстрелянном дяде-священнике.
Именно тогда я и узнала о сталинских репрессиях, о том, что в нашей семье тоже были репрессированные и расстрелянные. И в эти годы я испытывала чувство торжества правды как своего личного торжества. Вот есть невинные жертвы, вот сейчас узнают имена злодеев, и зло будет наказано, а правда восторжествует. В том числе и моя личная правда.
Это было ощущение моей личной «реабилитации», восстановление в праве быть человеком.
И еще мы узнаем, что репрессированы были лучшие люди, цвет нации. И я чувствовала свою причастность к этому цвету. Я ходила по городу с новым чувством «моего» города, города моих предков, с ощущением, как я прорастаю в эти улицы, как через меня прорастают в эту жизнь и обретают право на жизнь все те, кто жил в своем городе как в тылу врага или закончил свою жизнь в изгнании.
Но меня ждал удар. Бабушка вернулась из архива Смоленска с ошеломляющей вестью. Донос на ее дядю-священника, который противостоял обновленцам, написал его двоюродный брат, священник-обновленец.
Моя вера в невинность предков была подорвана.
Чуть позже — еще одно событие. Бабушка начала работать добровольным помощником в обществе «Мемориал». Я ей помогала. Однажды она заболела и попросила меня пойти в Государственный архив вместо нее. На меня оформили пропуск. Прихожу к дверям мрачного серого здания. Вахта. У меня забирают паспорт. Какая-то женщина в погонах с непроницаемым лицом говорит: пройдемте! Она молча ведет меня по темным коридорам с железными дверями и, наконец, открывает одну из этих страшных железных дверей, за которыми содержится в заключении наша история.
Я захожу. Женщина закрывает за моей спиной дверь и оставляет меня одну среди стеллажей с личными делами расстрелянных.
У меня ощущение, что меня бросили к ним в камеру.
В глубине окно и около него два стола. Я сажусь. Лязгает железный замок, и из другого темного угла приходит другая женщина. Она выдает мне личные дела расстрелянных людей, и я открываю первую канцелярскую папку с обтрепанными тесемками. И сразу вижу фотографии. Растерянные лица смотрят на меня вопрошающими, умоляющими глазами.
Сначала пытаюсь найти логику — кого расстреливали и за что. Потом понимаю, что никакой логики здесь нет и никогда не было. По делу проходили и рабочие, и крестьяне, и дворники, и священники, и служащие, и профессора, и студенты. Признаются во всем. Крестьянин из Псковской области, например, занимался шпионажем в пользу Японии. Он даже расписаться не смог, крестик поставил.
В один из дней со мной за соседним столом работает девочка из Свято-Тихоновского института, ее интересуют только священники. Я удивляюсь: а остальные?
— Остальные — не важно, они не за веру пострадали, по своим грехам.
И это тоже наша жизнь после 1917-го. Мы даже в горе и смерти делим людей на своих и чужих.
* * *
Я часто слышала от людей: если бы не революция, мои родители никогда бы не встретились. Я могу сказать ровно наоборот: мои родители встретились вопреки революции. Большевики сделали все, чтобы меня не было.
Мои родители познакомились, благодаря случайной встрече прабабушек. Они были подругами по московской гимназии в Большом Казарменном переулке, после революции их разметало по стране, и через 50 лет они снова встретились в Москве. Чудеса!