Коллекция. Караван историйРепортаж
Юрий Стоянов: «Не люблю нравиться людям, которые не нравятся мне»
Я стараюсь давать людям надежду. Я ничего не декларирую. Я мирю людей. Наступают времена, когда степень нетерпимости достигает апогея. Хорошо, когда есть островки, к которым люди могут причалить, где по-прежнему существуют искренность, добро, чувство юмора, прежде всего по отношению к себе.
Юрий Николаевич, вы с четырех лет мечтали стать артистом, и вы им стали, причем звездой. Правда дорога была непростой, вы реально прорывались через тернии к звездам. Мне кажется, вы идеальный собеседник, чтобы поговорить об актерской природе. Кто такие актеры? Кто эти странные люди?
— Этот миф о странности артистов создают иногда сами артисты... А космонавты — странные люди? А врачи? Я просто рассуждаю. Вот человек сидит с тобой за столом, вы вместе выпиваете, дружите. На следующий день он идет и такого же, как ты, пополам разрезает и спасает. А потом вечером рядом с тобой режет курицу другим ножом и ест ее. И ты думаешь: «Навыки эти он там приобрел или, наоборот, здесь, а потом там применяет?» Если бы артисты были очень странными, вряд ли их любило бы такое количество народа. Процент странности в артистах не так велик. Странность в другом — это люди, которые очень точно отражают время, важные перемены в обществе. С актерами происходит самоидентификация огромного количества людей. Зрители говорят: «У меня так же было» или «Я такую же знаю».
Странных артистов можно по пальцам пересчитать. Например, великий Иннокентий Михайлович Смоктуновский. Он производил впечатление инопланетянина, но при этом был очень любимым, потому что все равно какой-то тип человеческий запечатлел. Очень странный человек не мог бы сыграть Гамлета, потому что Гамлет — это всегда отклик времени. Гамлет бросает вызов чему-то устоявшемуся, несправедливому, с чем другие люди мирятся, а он не будет.
Конечно, в этой профессии есть вызовы. В ней заложено гипертрофированное желание славы. Она требует успеха, узнаваемости. Но не для тщеславия. Это все придает актеру профессиональный вес.
Как-то Костя Райкин спросил Олега Павловича Табакова:
— Как вам удается так уверенно, так легко, с таким наслаждением существовать на сцене?
— Старик, просто нужно один раз поиметь успех.
Дословный текст. Поиметь успех — это очень серьезно. Поэтому даже в основе вот этой жажды славы лежит профессиональная потребность крепко встать на ноги в профессии и выходить на сцену не для того, чтобы сдавать экзамены, а чтобы получить удовольствие от собственного труда, удивить самого себя. Гениальная пушкинская фраза: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» — квинтэссенция любой творческой профессии, когда человек испытал эту редкую минуту наслаждения от того, что у него получилось.
— В одном вашем интервью меня поразило признание, что вы до сих пор ощущаете себя неудачником. Это из-за того, что были годы глобального актерского неуспеха?
— Я бы сказал иначе. Это из-за позднего успеха. Я такой актер, которому надо было набрать... Для того чтобы стать комедийным актером, надо набрать много беды в жизни... Вот Чаплин. К нему успех пришел ближе к сорока, как и ко мне. Столько горя и кошмара было у Чаплина, Шаляпина и многих великих артистов. Я к ним себя не причисляю, просто вижу сходство биографий. Не зря Чаплин говорил: «Жизнь, как правило, прежде чем дать человеку крылья, ломает ему ноги».
— У вас было так же?
— В 1978 году я оканчивал институт как очень успешный и самоуверенный студент. Такой, в полном порядке. Это видно на моих молодых фотографиях. И мою первую роль в лучшем театре страны — в БДТ — можно назвать неудачей. Я начал с падения. Это была венгерская пьеса «Телевизионные помехи». Объективно провала не было, иначе бы меня просто сняли с роли. Но не было и успеха. А ведь меня брали с такими авансами в этот театр, что казалось — все дороги открыты. Молодой, смазливый, хорошо сложенный, если бы был успех, любой бы режиссер заметил, пошли бы дальше роли. А дальше — тишина, как в Гамлете. Начало, и первая подножка...
Хотя, пожалуй, не первая. Когда я показывался в БДТ, Георгий Александрович Товстоногов вдруг очень громко, прервав мой отрывок, сказал: «Это второй Паша!» Я думаю: «Какой Паша? Что за Паша? Меня Юра зовут». Я потом спросил у ребят, а они говорят: «Ну какой? Луспекаев. У нас в театре только один Паша. Паша может быть только один». И они были правы, второго Паши быть не может. Есть какой-никакой, а Юра Стоянов, но он не второй Паша, это тупиковый путь...
Главное, обо что я споткнулся, было ожидание. Да и чем я мог подтвердить, что я — второй Паша Луспекаев? Первая Пашина роль была в спектакле «Варвары» Горького. Он играл страсть, любовь невероятную. А я в первой своей роли играл мальчика, бегал по сцене и кричал: «Папочка, мамочка!» Это что, второй Паша? Да я и не мог быть им никогда. Потому что какой-никакой, а я Юра. Но имя Луспекаева надо мной довлело...
Вы знаете, меня любили в театре, я много работал, но это не то, на что рассчитывали я и мои педагоги. Это все не пропорционально надеждам. Обманутые ожидания, и мои, и тех, кто в меня верил. Десять лет стагнации, второстепенных ролей, отсутствия съемок в кино и всяческих прорывов. В основе всего этого лежал зажим. Я был несвободен на сцене. Я из наполненной любовью, хулиганством, верой в тебя студенческой лаборатории попал на завод, где нужно сразу выдавать, где люди заточены на результат. Я так не мог. Но я хочу, чтобы вы поняли, это была не серия провалов, а отсутствие успеха. Хотя люди, которые меня любят, говорят: «Виноват не ты, а те, кто неправильно тобой распорядился. Ты же товар, по большому счету».
— А как вам ощущение того, что ты товар, который должен понравиться?
— Вот это и есть мой главный внутренний конфликт — я очень не терплю несвободы и тяжело переживаю насилие над собой. Не люблю нравиться тем людям, которые не нравятся мне. Не люблю по необходимости дружить и просить. А дикая зависимость — часть актерской профессии. Чудовищная зависимость взрослого свободного человека от людей, которые часто бездарны. И это приводит к жутким трагедиям, непониманию, невозможности реализовать себя.
Программа «Городок» и была придумана, чтобы избавиться от всей это тотальной зависимости и стать абсолютно свободным в выборе. Мы с Илюшей Олейниковым выбрали друг друга. Мы сами выбирали материал, сами выбирали того, кто нас будет снимать как оператор, и то, как мы это будем играть, потому что сами были режиссерами. Как только спала эта тотальная зависимость, буквально в течение года произошел абсолютный прорыв и в профессии, и в популярности, и в деньгах. Но мы, конечно, совпали с тем временем. Это важно. Потому что артист — эмоциональный барометр времени.
— Почему времена все тяжелее и тяжелее, хаотичнее и хаотичнее, а вы становитесь все более и более любимым? Значит, вы все больше и больше совпадаете с этим временем?
— Я не совпадаю, просто стараюсь давать людям надежду. Я ничего не декларирую. Я мирю людей. Наступают времена, когда степень нетерпимости достигает апогея. Хорошо, когда есть островки, к которым люди могут причалить, где по-прежнему существуют искренность, добро, чувство юмора, прежде всего по отношению к себе, и умение подхватить что-то важное в людях и им же показать. Вероятно, в такие трудные минуты это ценится.
А еще шутка в том, что я душевно не старею. Мне так кажется. Я очень много общаюсь и работаю с молодыми ребятами. Им интересно со мной, это у них называется — быть в повестке. Я не стараюсь подыграть, соответствовать каким-то трендам. Не собираюсь, как Есенин говорил, «задрав штаны, бежать за комсомолом». Не лезу в любое ток-шоу, абы позвали. Хожу только к людям, которых люблю и которые любят меня... Я сейчас говорю не о коллегах, с коллегами все непросто. Для меня коллеги делятся по очень простому принципу: на тех, кто искренне умеет радоваться чужому успеху, и на тех, у которых «Я» — главная буква в алфавите.
— Мне кажется, вас коллеги любят.
— Ну как сказать. Тут есть нюанс. Я в кадре и не в кадре — это не всегда один и тот же человек. На площадке я могу быть очень жестким. Думаю, у меня в профессиональной среде репутация непростая...
Как-то одна профессионалка на эту тему сказала:
— Я вас не люблю, и не только я.
Ответил я очень просто:
— Знаете, а меня не любят только ленивые и бездарные.
И на этом наш с ней диалог закончился.
Когда я на съемках ору, по форме бываю очень резким. Использую очень жесткую лексику. Я же все-таки из русской народной передачи. Если вижу прогноз 34 градуса жары, заявляю: «Небольших денег стоят переносные кондиционеры, подумайте, пожалуйста, об актерах, которым неделю сниматься во время ковида в этой квартире, переполненной людьми». — «А то что?» — спрашивают меня. «А то ничего. Уйду».
— Уходили когда-нибудь?
— Один раз в жизни. На фильме «Zолушка», продюсером которой был Саша Цекало, мой друг. Я пришел на площадку в один из дней, и мне говорят: «Юрий Николаевич, извините, у вас вагончика не будет, но зато есть хорошая комната в павильоне». И повели меня туда. Это был склад, а рядом — подсобка арендаторов, где пыль, грязь по колено и стояли какие-то бутылки в ящиках и грязный диван. Я говорю: «Эта комнатка?» — «Да-да». — «Спасибо». Я ничего не сказал, просто повернулся и уехал домой. Через час вагончик был. За мной приехала машина, отвезла обратно. Все. А их иначе не воспитать. Вот это апогей моих понтов. Ну слушайте, есть такое понятие, как актерский райдер. Он очень простой. У артиста должен быть вагончик. А там туалет и кондиционер. Которые работают! И жуткий выпендреж — свежая простыня, наволочка, полотенце, потому что в этом вагоне до тебя уже спали 3 тысячи артистов. В период ковида я просил, чтобы вагон хотя бы раз в несколько дней обрабатывали санитайзерами или просто делали влажную уборку. А в последнее время я уже достиг дикой наглости — стал требовать, чтобы кроме бутылки воды еще стояла бутылка «Боржоми». А еще прошу, чтобы у меня лежала пара яблок. В общем, сплошной выпендреж. Кстати, я даже написал райдер в стихах, очень смешной.