Сахаров: портрет на фоне эпохи
Уже не один десяток лет многих мучает вопрос: что заставило уважаемого академика, лауреата Государственной премии, «отца» советской водородной бомбы вступить в открытое противостояние со всемогущим политбюро и безжалостным КГБ?
Годы спустя после смерти Сахарова его вдову спросили: «Когда Сахаров стал диссидентом, что...» Не дослушав, она прервала: «Он никогда не был диссидентом». «А кем же он был?!» — растерялся спросивший и услышал уверенный диагноз: «Он был физиком».
«Многогранная фигура»
Елена Боннэр знала, чем была наука для её мужа, видела, как он работал над статьями. А в годы горьковской ссылки, на кухне за завтраком, физик-теоретик рассказывал ей, врачу-педиатру, «лекции» на разные научные темы, и она привыкла к звучанию диковинных терминов.
Все эти термины знал Виталий Гинзбург, который был уже доктором наук, когда в 1945 году в ФИАНе (Физический институт АН СССР) у его учителя, Игоря Тамма, появился новый аспирант — Андрей Сахаров. 44 года спустя, выступая на панихиде, Гинзбург подытожил: «Андрей Дмитриевич Сахаров был личностью исключительной, необыкновенной. Его обычными мерками не измеришь... Я его знал сорок четыре года. Но никак не могу претендовать на то, что понимаю его как следует... Такая гигантская и многогранная фигура неизбежно в чём-то таинственна и для обыкновенных людей загадочна».
В 1948 году была организована научная группа под руководством Тамма с заданием помогать группе Якова Зельдовича в создании термоядерной бомбы. Вскоре Сахаров придумал идею совершенно новой конструкции, а Гинзбург к ней добавил другую важную идею. Спустя пять лет появился первый советский «термояд».
Нобелевский лауреат Гинзбург не считал великими физиками ни себя, ни своих учителей — Тамма и Ландау, тоже нобелевских лауреатов. Трезво смотрел и на младшего коллегу: «Сахаров был очень закрытый, изолированный. С ним не поговоришь... Ни с кем он сверхблизок не был».
В 1971 году Елена Боннэр знакомила Сахарова со своими друзьями и спросила его: «А кто твои друзья?» Он ответил: «Зельдович». Подружились они в годы работы на Объекте. Так называли секретный ядерный центр в городе Сарове. Там, благодаря их общению, Сахаров возвращался к чистой науке. Именно там Зельдович обнаружил «несоизмеримость» таланта Сахарова.
Эта несоизмеримость мешала понять, почему Сахаров вдруг, в 1968 году, круто повернул свою жизнь: открыто высказал свой взгляд на мировые проблемы и начал тратить непомерные усилия на абсолютно ненаучные дела, защищая права униженных и оскорблённых — крымских татар и немцев, евреев и баптистов. Что они ему? И что их проблемы по сравнению с великими проблемами науки?
Так думал не только Зельдович, но и коллеги по Объекту, и тем более «простые советские граждане». Это долго было главной загадкой и для пишущего эти строки. Мне довелось наблюдать за ним на семинарах в конце 1970-х. В речи и манерах Сахарова не было ничего, намекающего на его совсем другие — совершенно ненаучные — заботы.
К 1994 году я уже внимательно прочитал посмертно изданные «Воспоминания» Сахарова, но и там не нашёл убедительного ответа, почему он в мае 1968-го, по его выражению, «сделал свой решающий шаг», выступив со статьёй «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Большую статью он выпустил на волю самиздата, нарушив все неписаные приличия советской жизни.
Ближе всего к объяснению показался рассказ Сахарова о том, как знакомый журналист предложил ему написать статью «о роли и ответственности интеллигенции в современном мире» для «Литературной газеты». Сахаров согласился, однако текст напугал редакцию своей радикальностью, и потребовалось «добро» сверху. Академик послал рукопись в политбюро, но, увы, получил отказ. И что же автор? «Забыл обо всём этом деле».
Мало похоже на сахаровскую серьёзность и неукротимость. И совсем не сочетается с началом главы «Перед поворотом», где Сахаров пишет о тогдашних совершенно секретных военно-стратегических обсуждениях: «Того, что пришлось узнать, было более чем достаточно, чтобы с особенной остротой почувствовать весь ужас и реальность большой термоядерной войны, общечеловеческое безумие».
В «Воспоминаниях» опальный академик предупредил: «О периоде моей жизни и работы в 1948–1968 гг. я пишу с некоторыми умолчаниями, вызванными требованиями сохранения секретности. Я считаю себя пожизненно связанным обязательством сохранения государственной и военной тайны».
Писал он это в ссылке, готовый к любым поворотам судьбы, включая смерть от голодовки. Можно было подумать, что имеются в виду технические подробности ядерных «изделий». Но в середине 1990-х рассекретили несколько документов, показавших, что секретность надо понимать гораздо шире. Главный открывшийся секрет — содержание письма Сахарова в политбюро от 21 июля 1967 года. Об этом письме он никогда не упоминал. Не знала о нём и Елена Боннэр, самый близкий ему человек. Девятистраничное письмо с грифом «секретно» помогло понять и крутое решение Сахарова 1968 года, и его правозащитную деятельность в дальнейшем. Но прежде чем объяснить превращение секретного физика в открытого правозащитника, взглянем на страну, в которой он прожил всю свою жизнь.
Не «империя зла», а царство дезинформации
Президент США Рейган назвал СССР «империей зла». Это и обидно, и не точно. Тактичнее было бы сказать «царство массовой дезинформации». Для понимания жизненного пути Сахарова важны два слова: дезинформация и интеллигенция.
Дезинформация особенно успешна в сочетании со склонностью принимать желаемое за действительное. Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман. Возвышающий, ободряющий, утешающий. В Советской стране для этого были идеальные условия. Все средства массовой (дез)информации послушно исполняли ораторию о славном прошлом и светлом будущем.
В июле 1968 года размышления Сахарова «утекли» из самиздата на Запад. Мировой тираж текста составил около 20 миллионов на разных языках. Вражьи радиоголоса вовсю обсуждали эту сенсацию, но советские СМИ о ней молчали. Но не дремали власти.
В июле Сахарова отстранили от его секретных занятий, и почти год он был безработным. Дезинформация, которую компетентные органы запустят через пару лет, звучала так: «Сахаров решил возместить прогрессировавшую научную импотентность лихим ударом в другой области».
В действительности всё наоборот: как раз в 1967 году — накануне «лихого удара в другой области» — Сахаров опубликовал две свои самые яркие, чисто научные идеи. Это укрепило его веру в себя и помогло шагнуть из закрытого мира ВПК в жизнь открытого мира. В годы ссылки Сахаров сказал о своём возвращении в чистую науку в «преклонные» для физика-теоретика сорок пять лет: «На самом деле подарок судьбы, что я смог что-то сделать после спецтематики. Никому, кроме Зельдовича и меня, это не удалось».