Пять прелюдий о Грибоедове
Антимонопольный гений
Грибоедовский миф занимает особое место среди других литературных мифов. Общий образ писателя-мученика, героя «мартиролога», по выражению А. И. Герцена, передового человека, первого в смелых действиях и немыслимых талантах, достаточно строг сам по себе. Обычно миф о погибшем поэте подразумевает некоторую мелодраматичность: перо падает из рук, нет уже сил держаться за жизнь, погас огонь на алтаре. Но Грибоедов – прямая противоположность «комплексу Вертера», постоянной работы со своими переживаниями, постоянных попыток выстроить себя из захлестывающих тебя же переживаний, в пучине которых ты в конце концов захлебываешься и становишься сверхчеловеком, властным над своей судьбой и своей жизнью.
Напротив, Грибоедов, чувственный, музыкально одаренный, склонный к дерзким шуткам, как бы постоянно овнешнял эти переживания, передавал их друзьям, требовал от друзей переживать, чувствовать, восхищаться или даже пускаться в авантюры. Он хотел быть не сверхчеловеком, а, скорее, буршем, европейским гениально одаренным студентом среди столь же вдохновенных геттингенцев, йенцев и берлинцев, хотя ни в одном из этих городов он так и не побывал. Грибоедов – гений не столько открытия переживаний, открытия какой-то новой чувственной культуры, сколько гений распределения переживаний, когда каждый из знакомых, друзей, компанейских приятелей разделяет какое-то чувство, помогает тем самым разумно относиться к чувственной области. Неслучайно Грибоедов очень хорошо умел работать в соавторстве, но также превосходил товарищей в дерзких забавах и авантюрах, от злых шуток до дуэлей. Это и была необходимая часть создания особого здравого смысла; первые излишества, которые так необходимы для дальнейшей здравости культуры.
Памятник А. А. Мануилова в начале Чистопрудного бульвара в Москве – оттепельный, того же ряда, что театр-студия «Современник», появившийся в год открытия памятника, в 1959‑м, на Триумфальной площади. Этот памятник, с фигурками героев комедии «Горе от ума» у ног классика – лучшее выражение студийного театра: задумчивость драматурга, наложение узнаваемых амплуа на узнаваемые роли, отдернутый занавес, показывающий демократизм студийных постановок. Хотя появление сначала стелы в честь Грибоедова, а потом и величественного памятника – результат стечения случайных обстоятельств, тем не менее памятник лучше всего выразил дух писателя: никогда не быть одному и всегда сопротивляться любой монополии: монополии на слово, на дело, на власть над обстоятельствами. Гладкому литературному слову Грибоедов противопоставлял вспышки остроумия, слишком казенным проектам – точную наблюдательность, бюрократической исполнительности – многоязычие, шаблонной отчетности – хитрости дипломата. Можно и нужно сказать, что он был антимонопольным гением нашей русской литературы.
Что не нужно автору
По литературоведческой классификации, предложенной Ю. Н. Тыняновым, Грибоедов принадлежит к «младшим архаистам» наравне с Павлом Катениным и Вильгельмом Кюхельбекером. Главный момент расхождения архаистов и карамзинистов – вовсе не вопрос о словарном запасе или допустимости тех или иных оборотов живой речи, – это фон дискуссии, а не сам спор. В центре внимания был вопрос о перифразах, описательных оборотах, которые карамзинисты любили как галантные, требующие некоторой обходительности. Можно сказать, карамзинист должен был быть живой перифразой, ничего не называть прямо, ко всему подступаться постепенно, вкрадчиво, лукаво.
Что-то от такого карамзинизма навсегда осталось в эротике Пушкина – «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем», где противопоставляется прямой пыл и невольное действие тех самых перифраз. Любовный пламень вместо страсти – это описательный оборот, который требует и от тела особым образом себя вести, не сливаться в прямом исступлении, а очаровывать самой своей гибкостью, самим некоторым притворством, где то расслабляет лень, то вновь торжествует порыв. Грибоедов был не таким человеком, в том числе и в любовной страсти. Это почувствовал тот же Тынянов в своем гениальном романе о Грибоедове «Смерть Вазир-Мухтара», который можно открывать на любой странице. Приведем только один пример, как Грибоедов делает набросок нового сочинения:
Листки он исписывал персидскими ночами, во время переговоров с Аббасом-Мирзой. Тогда под жидким небом, в виду пустыни, войск, в виду цветных окон, русские слова ложились в ряд, как иноземные, и ни одного слова не было лишнего. Это младенческая, ему одному известная радость давала ему по утрам силу мышц и вежливость разговора. Он был автор, временный и случайный человек для цифр и городов, записывавшихся в Туркменчайский трактат. Он был всегда гибок и изворотлив в разговорах и предположениях, потому что всерьез этого ничего не брал, а просто играл в торговую и географическую игру, совсем непохожую на авторство. Это давало ему тогда превосходство.
Стоило ему полюбить по-настоящему игру в географические карты, и все завертелось, изменилось. Угрюмая должность, им самим придуманная, опутала его неразрывно. Тело теряло свежесть мышц, и многое стало непонятным.
Итак, творчество – это всегда прямота, всегда младенческая одержимость, всегда избыток прямой игры сил. Я уже не буду цитировать эротический эпизод из романа Тынянова об отношениях Грибоедова с женой Булгарина (кстати, очень чтившего нашего драматурга и хранившего итоговую рукопись его великой комедии), приведенной цитаты достаточно. Как только появляется «авторство», кончается торговая и географическая игра. Ведь вспомним, что именно Карамзин утверждает понятие «авторства» во всей полноте, «Что нужно автору». Для Грибоедова список Карамзина был бы не вполне понятным, все эти требования «живости воображения». Лучше живо общаться с друзьями, чем воображать наедине.