Sehnsucht по родине
Анна Толстова о Константине Васильеве
Произведения художника Константина Алексеевича Васильева экспонируются в Ленинграде впервые. Выставки его работ, в основном посмертные, неизменно вызывают громадный интерес зрителей»,— сообщала Е. Сорокина, искусствовед, в крохотном и слепом, то есть совсем без иллюстраций, буклетике — два листа плотной бумаги, сложенные пополам. Где и когда проходила эта выставка, в буклете не сказано, и поскольку творчество художника Константина Алексеевича Васильева не вызывает громадного интереса профессионального искусствоведческого сообщества, чего не скажешь о народных искусствоведах-любителях, то из вышедших с тех пор книг, где мифов, легенд и восторженного пустословия куда больше, чем фактов, узнать подробности его выставочной биографии невозможно. Год, во всяком случае, известен: 1988-й. Вероятно, это была зима или ранняя весна — лежал снег, очередь, пусть и не такая безнадежно длинная, как на выставку Ильи Сергеевича Глазунова в Манеже, мерзла и все никак не кончалась. Возможно, это был Ленинградский дворец молодежи или какой-то другой модернистский ДК вдали от центра — добирались туда на метро, и ребенка одного, а родители уже смирились с тем, что раз ребенка приняли в такую знаменитую изостудию, то его теперь предстоит таскать по выставкам, не отпустили. Надо полагать, жертвой детской культурной программы пала мама: буклет сложен пополам — так, чтобы поместиться в театральную сумочку.
Почему Васильев? В 1988-м у него была репутация диссидента, жертвы режима, как, впрочем, и у талантливого прохиндея Глазунова, приходившегося ко двору при всех режимах. Васильев шел в одном комплекте с другими еще недавно запретными плодами — с публикациями в толстых литературных журналах, которые выписывали в таких количествах, что в почтовый ящик они не помещались и приходилось арендовать ячейку на почте, с первыми музейными выставками авангарда и нонконформизма, с Серебряным веком и архипелагом ГУЛАГом, совпавшими в позднеперестроечном времени. Диссидентство Васильева, в отличие от глазуновского, было невымышленным, и ходили упорные слухи, что его ранняя и странная смерть — осенью 1976 года тридцатичетырехлетнего художника вместе с товарищем сбил поезд на железнодорожном переезде у станции Лагерная близ Казани — приключилась в результате одной из тех спецопераций, какими в органах расправлялись со слишком заметными деятелями диссидентской культуры в середине и второй половине 1970-х (между тем сегодняшнему васильевскому культу силовые структуры как раз благоволят — идейно-духовная эволюция этих ведомств так же причудлива, как и художественная эволюция самого Васильева). В общем, по сарафанному радио передали, что идти надо.
Судя по буклету, на той первой ленинградской выставке не было лишь абстракций и коллажей Васильева начала 1960-х — служители васильевского культа вообще не очень жалуют этот период «формалистических экспериментов». Из времен экспериментаторства выставили только сюрреалистские «Струну», «Апостола» и «Вознесение» — Васильев тогда, около 1962-го, писал в духе «атомического» Сальвадора Дали, еще одного перестроечного кумира. Вообще, выставку составили с толком, чтобы не отпугнуть публику: школьные рисунки, сделанные в МСХШ при Суриковке и в Казанском художественном училище, свидетельствовали о крепкой реалистической выучке, которая проявится позднее в лесных пейзажах (по одной из легенд, мать художника приходилась дальней родственницей Шишкину), а сюрреалистские искания