Растерянность истории

Открывшаяся в Третьяковке выставка «Ненавсегда. 1968–1985» — по-видимому, главная выставка московского лета. Она предлагает масштабную ревизию искусства застоя и соединяет казавшиеся несоединимыми вещи, бросая вызов сложившимся иерархиям и общепринятому хорошему вкусу. Важнее, однако, оказывается возможность по-новому взглянуть на саму эпоху и попробовать освободиться от мифов, долгое время определявших ее восприятие.

Эпоха застоя переосмысляется в последние годы активнее, чем любой другой период недавней русской истории. Отчасти дело в том, что предыдущие десятилетия выглядят немного исчерпанными, а последующие — не вполне закрытыми. Разговор о сталинизме и оттепели часто превращается в повторение общих мест и уточнение частностей, о перестройке и 90-х — в ностальгическое воспоминание и сведение счетов. Застой — это история, но история, только сейчас открывающаяся в качестве таковой.

С другой стороны, сказывается популярная манера рассуждать о современной российской действительности как о новом застое. Этот миф (не то о вечном возвращении, не то — о трагедии, повторяющейся фарсом) можно пестовать, а можно опровергать. В любом случае его не получается вполне сбросить со счетов. Выставка в Третьяковке отталкивается от этого двойного вызова — новой отдаленности и новой близости.

***

«Длинные семидесятые» отличаются от соседних эпох не только дистанцией по отношению к сегодняшнему дню. У тех есть простой, легко определимый стиль: возвышенная, чуть аляповатая оттепель, пафосно-фарсовая перестройка. У застоя его нет. Нет той тональности, которой можно было бы обозначить слова, дела и образы этого времени. Тем не менее они узнаются. Надо настроить слух и взгляд на более тонкий лад.

В разговоре об обществе и искусстве 70-х долго царствовал ряд оппозиций: советское/антисоветское, андерграунд/официоз. Когда надобность в разделении на своих и чужих пропадает, становится понятно, что оппозиции плохо описывают эту эпоху. Она скорее во власти не-оппозиций — разного рода двусмысленностей.

Застой — время цинизма и идеализма, безбытности и потребления, духовных поисков и тотальной иронии, пустоты официальных речей и расцвета гуманитарной мысли, разочарованности и инфантилизма, укромных нор и пугающих бездн. Эти противоречия определяют внутренние напряжения литературы, кино, официального и неофициального искусства эпохи. Даже если художник решительно выбирает одну сторону, он почти всегда чувствует притяжение другой. Кажется, именно неизбежная двусмысленность не дает чувствительности этого времени оформиться в стиль.

В визуальном искусстве это ощущается яснее всего. К началу 70-х почти умирает социалистический реализм (точнее, он исчезает из того, что можно назвать профессиональным искусством, переходит в область поделок). Но и доминирующие манеры оттепели — суровый стиль, мягкий неомодернизм, новая абстракция — тоже отходят на второй план. Они теряют победительность, стремление выразить дух времени, указать ему направление. У эпохи больше нет доминанты.

Ее нет потому, что заканчивается сама история — та модерная история, которая держала советский мир и вдохновляла его искусство,— история целеустремленного создания будущего, говоря упрощенно,— движения к коммунизму.

Для этого состояния есть простое определение — постмодерн. Одно из концептуальных достоинств выставки в Третьяковке в том, что она впервые представляет все поле искусства застоя — «молодых» меланхоликов левого МОСХа, метафизиков с Малой Грузинской, экзистенциалистов фотореализма — как постмодернистское. В основе их очень разных эстетик — сочетание прежде несочетаемых стилей и элементов, наложение эпох, чувство конца истории, легкой вседозволенности и тяжкой бездомности.