Донатисты и новациане: немилость к падшим
Расколы и ереси. Проект Сергея Ходнева
Слова «новациане» и «донатисты» сейчас совершенно не отдают чем-то великим, судьбоносным и страшным. Это не гностицизм, не арианство, не иконоборчество, о которых все хоть что-то да слышали. На самом же деле историческое, мировоззренческое, отчасти и политическое значение именно этих расколов III–VII веков огромно. Они впервые поставили ребром вопросы, которые не только для позднеантичного и раннесредневекового человечества были весьма жгучими, но и сейчас сохраняют свою публицистическую остроту. Причем, наверное, для любого сознания — клерикального и антиклерикального, ортодоксального и секулярного. Должно ли религиозное сообщество быть коллективом безукоризненных праведников, в котором нет места оступившимся? Есть ли предел тому, что можно простить? Где пролегают границы возможного компромисса между буквой этического императива и житейскими обстоятельствами? Сохраняет ли недостойный священнослужитель божественный «мандат»? Наконец, можно ли пытаться прибегать в интересах высшей нравственности к прямому насилию?
Справка
Новациане (III–VII вв.) и донатисты (IV–VI вв.) — представители движений в раннем христианстве, отделившихся от официальной церкви прежде всего по дисциплинарным соображениям. И те и другие считали, что отступничество во время гонений, как и другие тяжкие грехи, исключает человека из общества христиан автоматически и безвозвратно. Соответственно, не может быть истинной церковь, где отступники (хотя бы раскаивающиеся) и грешники находят прибежище и тем более становятся священниками и епископами.
Было гонимое, но все же маргинальное праведное сообщество, стойко переносившее государственные репрессии и порождавшее тысячи доблестных мучеников; потом пришел император Константин I — и оно в мгновение ока превратилось в признанную общественную силу, не просто легальную, но и влиятельную. Что-то такое мы обычно себе представляем в качестве самого общего очерка социальной истории христианства II–IV веков — но, как это с общими очерками обычно бывает, за скобками остается чудовищное количество нюансов и полутонов. А в них-то для тогдашних людей иногда состояло самое важное.
Да, были гонения, разные по масштабам и накалу, но все равно безжалостные. Да, были сонмы мучеников, самоотверженно и героически умиравших за свои убеждения. Но все-таки к III веку христиане уже как-то нечувствительно встроились в римский социум; у того или иного епископа нет-нет да возникали неформальные добрые отношения с гражданскими властями (или хотя бы с теми, кто к власти был близок). Среди же тех, кто угодил в репрессивные жернова, были не только герои и героини, которые, если верить позднейшим житийным легендам, вступали в красивые нравоучительные беседы с гонителями и смеясь переносили чудовищные мучения, слыша пение ангелов. Были, увы, и запутавшиеся проходимцы, умученные для начала долгами и бедностью: римское правосудие было обстоятельно и потому неторопливо, можно было понадеяться, что дело ограничится ссылкой или тюрьмой, причем заключенных всячески опекала общинная система христианской благотворительности. А там, глядишь, или гонение кончится, или кто-нибудь где-нибудь замолвит словечко — и вот ты на воле, да еще в ореоле жертвы и исповедника.
С другой стороны, тех, кто дал слабину, было так много, что эти количеством нельзя было пренебрегать без размышлений этического характера. Предположим, по бумагам выходило самое страшное — человек отрекся от Христа и принес жертву гению императора. Но что мы знаем о его обстоятельствах? Может быть, его сломили угрозы или пытки — а имеем ли мы полное право ждать от всех до единого, что они будут адамантами? Может быть, он без всякой трусости тяжело решил, что и для его семьи, и для общего дела все-таки будет полезнее его жизнь, хотя бы и купленная страшной ценой? Может быть, он и не совершал формального отречения, а только получал, благодаря подкупу или просто снисходительности судебно-следственных органов, справочку о том, что, мол, благонадежность гражданина Кая установлена,— а таких случаев было великое множество? Или вот, допустим, епископ, который вроде бы согласился сдать властям «запрещенную литературу», но подсунул им сочинения каких-нибудь гностиков или алхимические трактаты,— он кто, волк в овечьей шкуре или