А ты пиши
Линор Горалик — о свободе литературного творчества в мире, состоящем из ограничений. Впрочем, ко всем остальным видам искусства это тоже относится.
За написанное сжигали на кострах, подвергали испытанию «железной девой», сажали в башню, заточали в монастырь, изгоняли из монастыря, убивали в открытую и тайком.
Сейчас за написанное могут отказаться сотрудничать, отнять прежние награды, уволить, разорвать отношения. Это ужасно, это разрушает жизнь, это очень больно. Это просто не очень ново.
За написанное отлучали от церкви, предавали анафеме, лишали наследства, изгоняли из семьи, отправляли в тюрьму, ссылали.
Сейчас за написанное могут подвергнуть травле, засыпать тысячами разъяренных твитов, развести ад в прессе, заклеймить, настучать, зашеймить. Это чудовищно травматичный опыт, это прямой путь к ПТСР, это остается с пережившим навсегда. Это просто нельзя считать изобретением нашего времени.
За написанное выгоняли из партии, сажали в лагеря, отрывали от близких, судили, расстреливали, ставили на учет, подвергали карательной психиатрии, стирали имя из учебников, переставали издавать, запрещали вспоминать.
Сейчас за написанное могут перестать издавать, стереть имя из учебников, запретить вспоминать. Это может вызывать ужас, это может вызывать сострадание, это может вызывать гнев или чувство восторжествовавшей справедливости, — это просто не может считаться новшеством XXI века.
Люди же продолжали писать.
Лучшие из них писали, зная, что живут во времена, когда у написанного бывают последствия (или не зная — и их истории страшнее всех прочих историй, конечно). Существуют ли другие времена — трудно судить; сейчас, например, явно не они. У написанного бывают последствия, и эти последствия бывают страшны, и, ей-богу, нельзя говорить, что увольнение профессора литературы из университета за то, что он, предположим, напишет роман, в котором девочка-подросток без отвращения (а то и с удовольствием) принимает ухаживания взрослой