Солнце Сарьяна
Главный хранитель Дома-музея Мартироса Сарьяна в Ереване — младшая внучка cамого светоносного художника Армении — Софья Сарьян ведет нас по галерее семейных воспоминаний, в которых сияет солнце, цветут абрикосовые деревья, поют птицы, звучит эхо родного голоса, разливаясь благовестом двухкупольной церкви Зоравор, которую в народе называют сарьяновской.
В книге «Из моей жизни» Мартирос Сарьян вспоминает, как в 1883 году вместе с отцом и братьями они вырыли колодец в приазовской степи, рядом с которым возвели небольшой домик... Как долго шел потом Сарьян к собственному дому, и обрел ли он его?
Я думаю, что для него было непросто обрести дом. Он знал, что семья живет на чужбине. Ведь он сам родился вдали от Армении, в Новой Нахичевани, детство провел в родительском домике на хуторе. У отца Сарьяна — Саркиса — сначала была фамилия Сариев, и хутор в Ростовской области назывался Сариевским. Отец выстроил вот этот маленький домик из извести, крышу которого покрыли камышом. Их большая семья стала там жить. Жить было сложно. Были лишения, было темно и холодно зимой, не было достаточно одежды — для того, чтобы они могли выходить зимой из дома. Но маленький Мартирос видел этот домик как счастье.
«Был солнечный день, жаркий-жаркий… Степь казалась большим цветистым ковром. Но чудеснее всего были бабочки, красные, желтые, оранжевые, синие, белые, крупные, мелкие!.. Я как зачарованный бегал за ними далеко-далеко и исчезал в высокой траве…»
Повзрослев, он очень долго жил без собственного дома — то здесь, то там, долго не имел своего постоянного жилья. Оно появилось только тогда, когда дедушка познакомился со своей будущей женой — Лусик Агаян. Это был очень тяжелый период после геноцида армян. То, что он успел увидеть в Армении, было страшной картиной, это была настоящая катастрофа. Его перевезли в Тифлис уже в ужасном состоянии, он был на грани безумия. И встреча с Лусик спасла его в каком‑то смысле, потому что он испытал тогда сильное чувство, которое его потрясло и вернуло к жизни.
«То, что возникло между нами, не было обычной историей, какие часто описываются в романах. Это были встречи двух словно давно уже знающих друг друга родных людей, которые только случайно и временно были разлучены…»
Но даже когда дедушка и бабушка уже хотели пожениться, проблема жилья снова встала перед ними. Поэтому в 1916 году Сарьян уезжает в Москву, чтобы участвовать в выставке, быть ближе к «Миру искусства», чтобы заработать хоть какие‑то деньги и решить вопрос жилья. И пишет в письме к своей возлюбленной: «Ты наивна, как ребенок, и я тоже, как ребенок. Но всем в этой жизни нужны деньги, без них не решится ни один вопрос…»
Дом-музей Мартироса Сарьяна построен на основании дома, в котором жила когда‑то вся семья?
Да-да. Само здание дома было двухэтажным. Музей, как его продолжение, стал трехэтажным. А после последней реконструкции в 2016 году — четырехэтажным.
А в каком году переехала семья в этот дом, на эту улочку?
В 1932 году. Решение построить этот дом для Сарьяна было государственным. Оно было связано с его успехом на выставке 1924 года в Венеции, где он впервые выступил как армянский художник. Он представил там древнюю землю Армении, ее людей — старых и новых. Яркость красок, свежих, таких полных, таких солнечных, — все это очень ярко прозвучало в Венеции. И очень сильный резонанс был. Итальянские критики писали об этом восторженно. Новости тут же передавали в Ереван. Председателем Совнаркома Армении был тогда Саркис Лукашин. Он принял решение о том, что надо Сарьяну дать отдельный дом с мастерской (а до этого Сарьян жил на улице Свердлова в съемной квартире). Так что фактически художник своей деятельностью удостоился этой чести, чтобы для него построили дом. По этой улице, которая сейчас носит имя Сарьяна, а раньше называлась Московской, выстроили тогда особняки для художников, архитекторов. Александр Таманян (возглавивший строительство нового Еревана в 20‑е годы ХХ века — прим. ред.) представлял этот район как Монмартр, как уголок для творческих людей. Сарьяну предоставили возможность самому выбрать место для своего дома. И он не случайно, каким‑то своим внутренним взором обратил внимание на это место.
Как когда-то его отец нашел источник воды в степи?
Да, наверное, так можно сказать. Он увидел, что с этого места открывается прекрасный вид на церковь XVII века Сурб Зоравор (Церковь Святой Богородицы Зоравор) с двумя куполами. Кстати, она построена на месте очень древних пещер, это священное место. А позади церкви открывался прекрасный вид на двуглавый Арарат. Сарьян очень любил сравнивать эти горы с церквями. Он всегда наслаждался этим видом и писал много работ, глядя на церковь и горы. Но потом, в годы атеизма, вокруг Сурб Зоравор построили высотки и закрыли вид на Арарат. Правда, благодаря этому спрятали церковь, которую могли уничтожить. И в этом большое участие принял Сарьян, когда он был руководителем комитета по охране памятников.
Спас церковь!
Да, спас. И народ уже назвал ее сарьяновской.
Сарьян вспоминает, что когда семья жила в приазовской степи, родители рассказывали детям об их древней земле, становились первыми сказителями. Какова была при этом роль матери? Ведь первый портрет в живописи Сарьяна — это материнский портрет.
Быть матерью — не только вырастить, но и дать духовное образование детям. Сарьян сам вспоминал о своей матери (Устианэ Сарьян — прим. ред.), что она по вечерам очень часто читала им Библию и рассказывала древние армянские легенды и предания. Она была тем связующим звеном с Арменией, тем сказителем, о котором вы говорите. Она передавала детям эту память поколений. Для детей это было очень важно, потому что поначалу они жили в отрыве от своей исторической родины.
«Кожа на ногах трескалась от палящих солнечных лучей и, изрезанная камышом, покрывалась кровью и липкой тиной. Со слезами на глазах я бежал к матери, прося у нее помощи. Врачевание у нее было простое: она мазала мне ноги сливочным маслом, и все проходило…»
И потом, надо сказать, что семья Сарьяна достаточно рано потеряла отца. И семья, где было восемь детей, осталась на матери. Мать держала на своих плечах всю заботу о них. Сарьян описывал, как она сама сбивала масло, пекла хлеб…
Это был лаваш?
Не лаваш, потому что для этого надо было иметь тандыр. А его не было, они просто пекли в печи. Это был кулич. И тесто, кажется, было дрожжевое. И это была нахичеванская традиция: печь куличи. Эту традицию потом переняли и бабушка, и моя мама (Аракси Арутюнян-Сарьян — прим. ред.), они тоже готовили их. На Новый год пекли особый хлеб, куда клали косточку кизила и считали, что, кому она достанется, тот будет в этом году счастлив. А на Святое Рождество готовили из теста хансефер — в форме тернового венца Христа. Но это уже праздничные блюда. А повседневный кулич я помню особенно, это долгая история с этим дрожжевым тестом…
Вы печете такой кулич?
К сожалению, я грешу и не продолжаю такую традицию, потому что просто нет времени. Я покупаю этот кулич уже готовым, его продают у нас на Пасху. Но у мамы записан рецепт. Моя мама очень бережно к этому относилась. Она сумела, будучи музыковедом, профессором, сохранить эту традицию. Так что многое я помню, просто мне нужно время, и я обязательно вернусь к этому.
Мы говорим о маме Мартироса как о хорошей рассказчице, а ведь сам Сарьян в юношеские и молодые годы, помимо сказок в живописи, писал сказки и в словах. Какое место сказка занимала в его жизни и творчестве?
Сказка — это особый мир в творчестве Сарьяна. В сказке соединяются реальность и фантастика. Воображение художника преображает реальные впечатления в прекрасный мир мечты. Такое мышление было свойственно Сарьяну. Оно помогало ему сохранить свою индивидуальность, свой взгляд на мир. В этом есть и что-то от национального фольклора. Не случайно Сарьян так проникся духом символизма. В 1903–1907 гг. он создал цикл «Сказки и сны» акварелью и темперой. Некоторые работы цикла он показал на выставке «Голубая роза» в 1907 году.
«Способность удивляться — один из величайших даров природы… Иногда небольшая деталь, предмет рождают в воображении целый мир восторгов перед сказочной действительностью. Это счастливое переживание…»
Я думаю, что его поздние пейзажи Армении, его панорамное панно «Армения» — тоже сказка. Да и фактически он закончил свое живописное творчество картиной «Сказка». И это тоже символично, потому что он начал со сказок, сказку пронес через все свое творчество и закончил сказкой. Это цельность его творческого пути!
Эта последняя картина называется просто «Сказка»?
Да, просто «Сказка». Но надо сказать, что это не авторское название. Так ее назвал бывший директор нашего музея Шаген Хачатрян, который долгое время был рядом с Сарьяном, знал его творческие устремления. Так что это название было принято, и сегодня эта работа стоит в мастерской художника, на мольберте.
Есть ли у вас любимая народная сказка, иллюстрированная дедом?
Я очень люблю сказку о храбром Назаре, который, будучи очень трусливым, вдруг оказался героем. В этой сказке был тигр, который устрашал всех и от которого все бежали в разные стороны. И сам Назар тоже бежал от него. И вот он взобрался на дерево, и со страху упал прямо с дерева на тигра. И все люди подумали, что Назар тигра обуздал. Это очень национальный образ, в нем много юмора, и такие судьбы встречаются у нас до сих пор.
А вашим детям эта сказка нравится?
Что касается следующего поколения, то я ощущаю, что они отрываются от нас. Им не передается национальное мышление. Эти образы не живут в них, они не становятся для них путеводным знаком. Это очень глубокая и печальная проблема. Мне кажется, это сегодня распространяется по всему миру.
Но вы же наверняка рассказывали детям сказки, когда они были маленькими?
Маленькими были, да, я сидела и читала. Потом они меня забрасывали подушками (смеется).
А какие читали сказки?
Ну, вот из этой книги, которую иллюстрировал Сарьян. Она была большая, с красивой обложкой. Я все подряд читала: там были очень интересные сказки, очень мудрые, с глубоким смыслом, которые многому учат. Мы сейчас обсуждаем возможность переиздания этой книги сказок на армянском языке, потому что фактически три раза они издавались на русском языке, а на армянском они существуют только на труднодоступных диалектах. Поэтому сегодня я хочу предложить именно с русского сделать простой адаптированный перевод, чтобы дети включились в эти образы.
А повторяющийся образ птиц у Сарьяна-иллюстратора — откуда? Тоже из народных традиций? Например, в двухтомнике его писем главы-годы оформлены сарьяновскими птицами.
Да, есть у него декоративные птички, которые становятся орнаментом. Есть и иллюстрация к сказке «Птица Пари». Существа с женской головкой и крыльями встречаются и в армянской церковной традиции. Это серафимы и херувимы — спутники Христа и всех святых.
На стыке фольклора и христианства?
Да, это действительно очень интересный образ. Я тоже птичек замечала в его работах, особенно в цикле сказок. Вот они все время летят и даже, кажется, слышен звук их, они как будто улетают в какой‑то иной мир.
Помните, когда Мартирос Сарьян описывает звук зурны на рассвете, в своих воспоминаниях? Как будто колокол звенит, как будто птицы поют. И музыка раскрывается медленно, как рассвет:
«Саари красотой и естественностью своей мелодии словно воспроизводит предрассветное пение птиц. Пернатые певчие обычно начинают свои песни медленно и тихо и, постепенно повышая голос, переходят в громкий хор. Так делают и зурначи…»
И в музыку тоже проникает этот образ птиц. Мне вспоминается рассказ папы (Лазарь Сарьян, младший сын Мартироса Сарьяна, армянский композитор и педагог — прим. ред.) о времени, когда он был на войне под Воронежем и командовал взводом. Так вот, как‑то раз, когда все ушли отдыхать, он чистил пулемет, и в этот момент вдруг увидел стайку птиц. Он такой очарованный смотрит в небо, у него в душе уже мелодия какая‑то звучит (все‑таки он был музыкантом). И вдруг видит, что никакие это не птицы! Видит, что они приближаются и оказываются самолетами с выключенным мотором. И он сразу же перезаряжает этот пулемет и стреляет в них…
«Мой дорогой, бесконечно любимый Зарик!
Пятый месяц пошел, как от тебя не было сведений. Наконец вчера получили весточку.
Пишет о тебе ваш военком… Мы все от радости, что ты жив и здоров, не знали куда деваться… Мы все здоровы, живем под яркими лучами ереванского солнца. Плодов в этом году было много. Приготовили для тебя сушеные фрукты и живем с надеждой скоро встретиться с тобой…»
Именно в эти военные годы старший сын художника, который был литературоведом (Саркис Сарьян — прим. ред.), написал небольшой рассказ «Белый голубь». Вот этот почтовый белый голубь влетает с письмом в мастерскую художника, долгое время ждавшего весточки с фронта от своего сына. Художник открывает это письмо и читает: «Я стою и сбиваю самолеты, которые хотят закрыть небо и скрыть солнце, которое ты так любишь! Что бы ни случилось, не гаси солнце в своей душе!» Вот это очень важная сарьяновская фраза, которая выражает стойкость, неисчерпаемый оптимизм, умение всегда верить в это солнце, которое живет в душе.
Вы говорите о солнце, а у меня в вопросах моих нарисовано солнышко, а над ним фраза Сарьяна: «Больше всего на свете я люблю солнце! Все, что я писал и пишу, рождено солнцем и согрето его теплом».
Да, поэтому он любит солнце, оно — пример постоянного излучения, постоянной отдачи положительной энергии, света, жизни, тепла. Это Сарьян чувствовал в себе, что бы ни случилось, он искусство видит вот такой силой, что надо писать красиво, красочно, положительно! Это и есть искусство!
«Самое главное в живописи — цвет, сочетание красок. Если художник не пользуется возможностью свободного и непринужденного владения цветом, то этим он лишает себя самого существенного — радости. Радость творчества сопутствует художнику, делает его сильнее и работоспособнее…»
Это выражается в автопортрете Сарьяна, который он написал в 1909 году. Это был сложный период, надо было еще себя найти. Он изображает себя на роди‑ не, на фоне родной природы. Это — Армения, ее горы, солнце, яркие краски. Взгляд его приобретает уверенность: он нашел то, что искал, то, чему будет верен всю свою жизнь. Он нашел путь в жизни. В своих воспоминаниях Петров-Водкин (он был сокурсником Сарьяна в Московском училище живописи, ваяния и зодчества) описывает его именно таким: «Кольца волос черной, до красноты, шевелюры, глаза египетской маски, вся опаленная югом внешность контрастировала с его всегда спокойным и мирным характером». В этом весь Сарьян. Лучше, наверно, не описать его образ. Сочетание сильных, ярких эмоций, всплеска чувств с общим умиротворением, упоением.
У Сарьяна радостью пронизаны все картины. Они рассветные, то есть знаменуют собой время рассвета, начала дня. Они могут изображать и закат солнца, и ночь, и солнце в зените, но по настроению, для меня, это всегда начало жизни. Я права?
Вы правы. Это интересное замечание, потому что, когда он должен был создавать флаг для армянской республики, он его написал семицветным, как радуга. Может быть, рассвет в том смысле, что в радуге открываются все краски солнечного спектра, которые мы не всегда видим, но в предрассветные часы они становятся заметны. И он хотел, чтобы все они фигурировали в этом флаге-радуге, но потом эту идею пересмотрели и оставили флаг трехцветным. Желтый, синий, красный — они тоже, в общем‑то, фигурируют в его автопортрете, вот эти значимые три цвета.
А правда, что эти три цвета символизируют собой абрикос, гранат и виноград на армянском флаге?
По-разному интерпретируют. В какой‑то момент желтый означал солнце, красный — кровь, а синий — небо. В разное время разные интерпретации.
Какую роль играла и играет в вашем доме музыка?
Очень важную роль, потому что в доме всегда пела бабушка Лусик. Она училась классической музыке, но и была очень близка к народной музыке, так как ее брат — Мушег Агаян — был музыковедом и фольклористом. Он стал редактором первого издания песен Саят-Новы. Бабушка вместе с братом часто пела на‑ родные песни. Они музицировали по вечерам, так как Сарьян любил слушать музыку, он любил, чтобы его жена пела. Даже в письмах к ней, при их первой разлуке, он пишет: «Учись музыке! Пой, мой свет, моя душа!» Вот в этой обстановке развивался и мой папа. Он рано проявил свои музыкальные способности, в три года уже стал петь со своей мамой и своим дядей. Подпевал и, как он скромно говорил, довольно много песен знал, около 30 (смеется).
Сам Мартирос Сарьян маленьким пел в церковном хоре?
Да, вместе с сестрой, которая жила в нашем доме. Так как их детство прошло на хуторе в Самбеке, то добирались они до армянской церкви в ближайшем селе Чалтырь (сегодня район Ростова-на-Дону).
И Сарьян говорил, что первая национальная опера — это Литургия Комитаса?
Да, можно так сказать. Он имел в виду то, что Комитас пел ее, как оперу, со сцены в Европе. Так пел он и многие псалмы. Глубина и богатство мелодики этой музыки подобна оперным ариям. Комитас (армянский композитор, музыковед, фольклорист, дирижер — прим. ред.) заложил основу этой национальной мелодики, он сумел очистить армянскую музыку от всего наносного восточного, от мотивов, которые не типичны для армянской мелодии.
А рояль, который стоит в папиной комнате, какое на вас производил впечатление?
Папин кабинет стал теперь частью экспозиции Дома-музея. Рояль, который стоит там, был передан ему из Дома композиторов Армении в конце 1970-х. И для меня этот рояль всегда был чем‑то сокровенным, потому что это инструмент папы. Когда он, наконец, созревал и понимал, что сейчас будет писать музыку, для нас это был очень важный момент: мы все выходили из комнаты, двери закрывали, телефон выключали из сети. В этот момент он сначала что‑то напевал таким низким голосом и чувствовалось, как он слышит целый оркестр, я всегда это из соседней комнаты слышала. Потом он уже наигрывал, но играть‑то можно какую‑то одну линию, а там еще что‑то у него звучит, и вот сколько у него там линий на нотном листе, это же симфония! И вот это все слышалось, как он с этим работает. Основную мелодию он всегда играл, потом она была узнаваема, все остальное он напевал и записывал. Так что этот рояль был священный, хотя и нам дозволялось на нем играть, потому что мы учились музыке. Представляете, какое у меня было волнение, когда я должна была что‑то разбирать на этом инструменте, и что‑то у меня не получалось, и папа очень серьезно и строго на меня смотрел? В общем, было очень ответственно. Потом уже, когда я заканчивала десятилетку, он послушал мое исполнение. Он очень строго меня послушал и сказал: «Советую тебе оставить это дело, зачем тебе становиться каким-то преподавателем (смеется), у тебя хорошо с языками, заканчивай университет, и ты будешь нужна в музее». Я думаю, папа тогда дал мне правильный совет. 10 лет я работала гидом в музее, водила экскурсии на четырех языках. В начале 90-х, после развала Союза, приезжало много американцев и других туристов. Для них было странным знание английского и таких течений в искусстве, как постимпрессионизм, фовизм. Спрашивали: «А мадмуазель училась в Европе?» А оказывалось, что нет, я просто выросла в доме Сарьяна.
Да, прекрасное воспитание… Помните ли вы время, когда дед был в этом доме?
К сожалению, моего личного общения с ним не случилось, потому что мне было семь месяцев, когда он скончался. Но дед вас на руках держал? Держал, у меня же есть фотография, которую я вам показывала! Потом я выросла в его доме. Значит, дух его всегда был близок мне. Вообще, он был очень связан с домом, здесь особая аура. И его присутствие ощущалось, и присутствие брата папы, который рано ушел. Вместе с этой болью утраты все равно ощущалось его присутствие, потому что долгие годы мы справляли его день рождения с его друзьями. Так что этот дом все равно оставался местом, где люди, которых уже не было, все же проявляли свое присутствие.
А вы по‑прежнему собираетесь в этом доме за большим столом?
К сожалению, нет. Нас собирала мама, это была ее роль, а ее уже нет. Мы с Рузанной (старшая сестра Софьи, директор Дома-музея — прим. ред.) продолжаем угощать за этим столом особых гостей музея, чтобы дать им возможность почувствовать атмосферу гостеприимного дома Сарьяна.
Есть ли у вас любимый уголок в доме? И любимые работы деда, к которым вы с особенным трепетом подходите, подводите близких людей?
Ну, сейчас вообще немножко дом изменился и получается, что я не в этой обстановке росла… А так в доме такого отдельного угла, может быть, и не было… Хотя вот там, у печки, когда‑то для меня поставили письменный стол, и я за ним делала уроки. Это был мой уголок. На первом этаже, внизу, в жилой части. Да, и там всегда висела работа «Цветущие абрикосы». И эти же абрикосы весной всегда можно было увидеть во дворе, через окно. И это тоже что‑то сказочное, да? Как будто выходило из картины прямо в сад. Оно оживало за окном. И каждый раз ты убеждался снова, что Сарьян прав был: жизнь вечна, как это дерево, у которого хоть и листья опадут, и оно будет стоять голым осенью, а зимой — покрытым снегом, но весной все равно расцветет.
«Стояли весенние погожие дни — лучшее время года. Сады Еревана покрылись белыми абрикосовыми и розовыми персиковыми цветами. На фоне гор Ереван казался огромным букетом…»
Мы всегда радовались цветению абрикосов. И в какой‑то момент они были очень старые, а рядом какие‑то гаражи построили, в общем что‑то изменилось… Но моя сестра Лусик (которая, к сожалению, очень рано ушла из жизни), когда увидела, что за окном полностью нарушился пейзаж, посадила там свежие абрикосовые молодые деревья. А годы спустя гаражи выдворили, к счастью. И сегодня выросли и окрепли деревья, которые сестра посадила. И они цветут, и каждый год они напоминают мне и всем о ней. Все знают, что это деревья, которые посадила Лусик.
Софья, а ведь сам Мартирос Сарьян говорил, что и художник подобен садовнику. Ведь это так и есть?
Да, ведь то, как созревает творческий замысел, и плоды в саду, очень похоже. Вот этому дереву надо вырасти, ему надо пробиться к солнцу. Сначала оно расцветает, потом появляются пчелы, да? Они делают свое дело, и завязывается плод. Он такой маленький, зеленый сначала, а потом увеличивается, наполняется соками жизни, теплотой солнца и вырастает на глазах. Будучи сыном земледельца, Сарьян прекрасно знал весь этот процесс и его трудности. И сам очень любил работать с садом. Вообще, в ранние годы, еще до строительства музея, прекраснейший сад был вокруг дома, и Сарьян сам принимал участие в его создании: что‑то там стриг, подвязывал виноград. И папа тоже это делал. Понимаете, в папе все это проявлялось. И потом, когда кто‑то рассказывал, что дедушка что‑то делал так, я говорила: «Это же папа так делал! Я это видела и это знала!»
«Если художник не чувствует цвета, то от его “живописных” работ веет печалью… Цвет должен выражать живущее в нас понимание сущности жизни. Художник должен смотреть на свою палитру как на цветник и уметь обращаться с нею мастерски, как истинный садовник…»
Да, и, конечно, он очень переживал, когда этот сад пострадал при строительстве музея. Так что лично для него это было потерей. Да, мы говорим: «Музей был построен при жизни! Какое признание!» Но Сарьян этот процесс очень болезненно переносил, потому что он тогда даже ушел из дома и жил напротив, в здании, которое построили для семьи. Но не вынес долгой разлуки с домом и попросил вернуться. И, конечно, ему разрешили. Он был уже в летах, ему было 87 лет, и последние пять лет он жил снова в своем доме, в музее. Ему было важно всегда сохранять связь с этим корнем. И именно по‑ этому дерево очень глубоко символично в его творчестве. И не случайно в 1971 году, в 91 год, он написал три дерева под названием «Катя, я и Лусик». Лусик — жена, он сам и Катя — сестра. И они втроем жили в доме — эти столпы. Вместе старели и ушли друг за другом. И он их и себя писал как деверья, а корень — он один — в земле. И эта связь вечная — с землей и с природой — она сохраняется. Это символ вечности, вечной жизни!