Русский путь через мост Sant’Angelo. Памяти Александра Тимофеевского
Два года назад умер Александр Тимофеевский, литератор, эссеист, кинокритик. Друзья подготовили сборник его памяти, для которого Сергей Николаевич написал свои воспоминания.
Который раз открываю его «Книжку-подушку» или «Весну Средневековья» и не могу от них оторваться. Давно проверил: начинаю с любой страницы — с начала, с середины, с конца — неважно, — и каждый раз меня словно подхватывает и уносит теплый Гольфстрим в какие-то светлые дали. И только нет-нет да и мелькнет дурацкая мысль: неужели это все Шура написал? Неужели это все он? И тут же одергиваю себя. Конечно, он! Кто еще так умел владеть словом!
В другое время и при других обстоятельствах Тимофеевский мог бы рассчитывать на славу Поля Валери или Андре Моруа, арбитра вкуса и законодателя литературной моды, главного эстета и стилиста эпохи. Но к французам он был скорее равнодушен. Всю жизнь любил Италию. Это была страна его души, как Петербург-Ленинград — город его сердца. Ни там, ни здесь он не мог поселиться. Тем не менее всегда туда стремился. Где я страдал, где я любил, где сердце я похоронил.
И наша последняя встреча с ним была как раз в Риме.
Мы возвращались после торжественного открытия выставки «Русский путь», куратором которой был наш общий друг Аркадий Ипполитов. И все приехали ради него. Но не только, конечно. Все-таки Рим… И эпохальные выставки русского искусства в галерее Карла Великого опять же не каждый день случаются. И даже вообще никогда раньше не случались.
Накрапывал дождь. В ноябре в Риме всегда дождь. Но мы его не замечали, просто шли сквозь мелкое, просеянное сито дождя. За спиной светился купол собора Святого Петра. Где-то под нашими ногами бурлил Тибр. Впереди белели статуи святых на мосту Sant’Angelo. И даже пугливые сыны Африки со своим фейковым товаром — сумками Gucci и Louis Vuitton — куда-то в одночасье сгинули.
Наши друзья обогнали нас и шли впереди веселой, громкой ватагой. Шура за ними не поспевал. Да и мне не хотелось никуда торопиться. Последние годы мы редко виделись. Я слышал его тяжелое дыхание, уже тогда выдававшее тревожный диагноз — сердце. Но о здоровье мы не говорили. Говорили вполголоса о самом больном — о деньгах. О том, что он не знает теперь, когда лишился своей главной работы у киевского олигарха Ахметова, как будет содержать квартиру в Москве и загородный дом. Что для нормальной, не слишком роскошной жизни ему надо… — дальше следовала довольно внушительная сумма. И что таких денег журналистским трудом не заработаешь, а где их взять, он не знает.
Дождь усиливался. Но мы решили вести себя как настоящие римляне, которые величественно шлепают по лужам с непокрытой головой, не раскрывая зонта, которого, впрочем, у нас все равно не было. А такси вызывать было глупо. До ресторана, где мы собирались отметить успешное открытие «Русского пути», оставалось идти два квартала.
…Сейчас, когда я пишу эти строки, мне невольно вспомнились другие прогулки с Шурой. В нашей жизни была целая неделя, когда мы каждый вечер ходили гулять с ним под звездным небом знаменитого Медео в горах Казахстана. Иногда нам составлял компанию молодой розовощекий Илюша Ценципер, которого Шура опекал, находя его не по годам умным и ироничным.
У него вообще был ярко выраженный патерналистский синдром. Ему все время надо было кого-то опекать, трудоустраивать, протежировать. Один раз мы даже с ним немного повздорили.
— Неужели каждый раз, когда я тебе звоню, ты будешь мне совать эту злосчастную N?! — раздраженно воскликнул я, когда он в десятый раз стал расписывать профессиональные достоинства своей протеже, вполне, на мой взгляд, заурядной журналистки.
— Да, буду! — с вызовом сказал Шура, чтобы у меня даже не возникало на этот счет сомнений.
И, похоже, на меня он тогда впервые обиделся. Но недолго — он не умел подолгу гневаться и дуться.
Зачем мы поехали с ним на Медео, убей Бог, сейчас не вспомнить. Помню свой изначальный импульс: там будет Шура, значит, надо. Какой-то семинар, какие-то тяжело пьющие молодые кинематографисты, которые были совсем, на мой взгляд, уже немолоды… По большей части все развлекали себя как могли, но иногда нас собирали в конференц-зале на дискуссии о будущем советского кинематографа и даже шире — отечественной культуры, пытаясь пробудить в присутствующих какой-то интерес и чувство ответственности за судьбу перестройки, тогда уже схлопнувшейся и не вызывавшей энтузиазма.