Станислав Дробышевский: «Человек может поменять себя в нужном направлении»
Миллионы лет назад люди научились говорить друг с другом, чтобы выживать, а в XXI веке мы стараемся избавиться от бесконечного информационного потока. На вебинаре РБК Pro Станислав Дробышевский, антрополог и популяризатор науки, ответил на вопросы об адаптации человека к современному миру: какими мы были в прошлом и что будет свойственно нам в будущем — маленький мозг, зеленые волосы или способность есть пластик?
РБК: Что такое адаптация современного человека к окружающей его среде? Она есть и остается двигателем эволюции?
С. Д.: Сразу стоит уточнить, что есть адаптация, а есть акклиматизация. Адаптация — это то, что устаканилось в процессе отбора и теперь прописано у нас в геноме, а акклиматизация — это диапазон, в котором мы лично и индивидуально можем меняться. Адаптация не появляется быстро, только если условия не совсем ужасные — тогда либо она экстренно формируется, либо человек умирает.
Базовые настройки адаптации у нас тропические — сброс тепла, потому что человек возник в Африке. Если бы мы появились, например, в тайге, то были бы мохнатые и с невероятным обменом веществ. Это глобальная адаптация. Но некоторые кроманьонцы или даже их предки, чьими потомками мы являемся, довольно долго сидели и на севере. Это дает наложение двух противоречивых вещей: с одной стороны, исходно мы тропические, а с другой — имеем и северный опыт проживания. В результате мы и к северу толком не приспособились, и от юга уже отвыкли.
Поэтому есть к чему стремиться, эволюция продолжается.
«Хорошая жизнь запускает дестабилизирующий отбор»
РБК: Адаптация занимала десятки миллионов лет. А что насчет современного мира, в котором все происходит очень быстро? Скорость адаптации меняется?
С. Д.: Теоретически может. Но проблема в том, что современный мир с информационными технологиями существует слишком недолго — у нас сменилось от силы три поколения. За это время адаптация физически не могла возникнуть. Тут может быть два варианта: либо мы этот мир строим так, чтобы он подходил под наши уже имеющиеся адаптации, либо приспосабливаемся к мировым изменениям сами, но тогда это проявится еще нескоро. Облегчает эту проблему то, что мир мы, конечно, меняем быстро, но это происходит далеко не везде. Процент людей, которые, например, живут в Москве и вынуждены приспосабливаться к этому чудесному технологическому новому миру, ничтожно мал, а большинство живет в привычной среде обитания.
Как правило, все эти технологические мегадостижения охватывают не тех, кто задает следующие поколения. Я очень сомневаюсь, что наш современный технологичный мир как-то способствует размножению. Тем более что у нас население подвижное: ладно бы сидели еще изолятами, например, в высокотехнологичных ИТ-компаниях и плодились бы внутри — но нет. Поэтому как бы нам ни казалось, что все меняется, это, во-первых, происходит не так уж быстро, во-вторых — не массово.
РБК: Какие самые быстрые примеры адаптаций можно вспомнить?
С. Д.: Например, приспособление северных народов к критическим условиям проживания. Насколько нам известно, эскимосы, чукчи пришли на север порядка 4 тыс. лет назад, и уже первые несколько поколений стали такими, какими эти народы остаются до сих пор. Это произошло очень быстро, потому что условия слишком жесткие. Вот и возникает невероятный обмен веществ, морозостойкость. Тонкий момент: если условия не настолько ужасные, то весь дискомфорт можно компенсировать культурой: построить теплый дом, сшить теплую одежду — и тогда биологически мы можем не адаптироваться.
РБК: И все-таки сейчас есть такие изменения, которые затрагивают почти всех, — например, мы однозначно стали потреблять больше углеводов. В будущем это должно дать изменение. Во что это может вылиться?
С. Д.: От того, что жизнь у нас становится хорошая, начинается дестабилизирующий отбор. То есть раньше ты либо выжил, либо помер, а сейчас все равно: можно быть маленьким, толстеньким, длинным, тощим — каким угодно, и поэтому у нас выживают все подряд. Происходит расползание признаков во все стороны, у нас нет какой-то одной стези, по которой бы мы двигались.
Поэтому сейчас так сложно выделить какой-то средний внешний образ современного человека. Это хорошо, потому что в будущем, когда все-таки какие-то внятные условия возобладают, из этого разнообразия кто-нибудь да выживет. И кто это будет, зависит от того, какие конкретно наступят условия. Если благостные, как сейчас, во что я не очень верю, то это расползание продолжится, и мы будем очень-очень разные. Но внутренний голос подсказывает, что не бывает бесконечной халявы, и хорошее кончится: энергетический кризис, например, бабахнет, и тогда снова начнется естественный отбор. Мир вернется в состояние условного Средневековья: все опять станут невысокими, потому что так тратится меньше калорий, щупленькими, но мускулистыми, без жира.
Это если вообще смогут выжить, а возможны варианты. Потому что, если с ресурсами будет совсем плохо, мы можем вернуться в австралопитековое состояние. Ведь главный энергопотребляющий орган — это мозг, он тратит 20% энергии всего организма. Если ее не направлять в мозги, то можно экономить.
«Генетические бизнесмены быстро бы вымерли»
РБК: А происходит ли сейчас эволюция в логике принятия решений? Из-за задач бизнеса или в связи с развитием интернета наш мозг начинает работать по-другому?
С. Д.: Изменения происходят всегда и неизбежно. Но это работает на уровне поколений. Если бы бизнесмены были какой-то кастой, как, допустим, в Индии. Хотя там отбор шел 2 тыс. лет, и то толком ничего на этом не создалось, слишком мало времени. А для того, чтобы это сформировалось в биологическом масштабе, нужно очень много времени и очень жесткий отбор в одну сторону. То, что мы имеем сейчас, вообще ни разу не сроки для того, чтобы произошел какой-то отбор по бизнес-признаку. Чисто гипотетически такой отбор мог бы идти, но, слава богу, не идет, иначе эти генетические бизнесмены не смогли бы делать ничего другого — на кухне готовить или дома строить. И поскольку условия меняются, они довольно быстро бы вымерли.
РБК: Если все смешиваются друг с другом, не победит ли в какой-то момент тот самый доминантный ген — так, что все в итоге будут примерно одинаковые?
С. Д.: От того, что все перемешиваются, вариации генов не усредняются, а усиливаются. Если мы, условно говоря, смешиваем черное и белое, то получается не строго серое, а может и рыжее появиться. Да и мутации никто не отменял, происходят рекомбинации — когда родительские варианты перемешиваются и получается что-то третье. Раньше весь этот многообразный спектр обрезался отбором — нестандартные версии просто не имели возможности выжить. Теперь все иначе.
РБК: То есть исследования британских ученых о том, что рыжих или, например, блондинов через сто лет не будет вовсе, — миф?
С. Д.: Могут появиться новые варианты! С цветом у нас действительно все бледно — два пигмента, эумеланин и феомеланин, которые при сочетании дают немного разные оттенки. А у птиц или рептилий есть какой-нибудь синий, зеленый пигменты, у насекомых представляете сколько цветов! У нас этого нет, но это не значит, что не может быть никогда. Может и возникнуть при мутации, к тому же никто не отменял генную инженерию. Взять у какой-нибудь птички синий пигмент, глядишь, в будущем будут не блондины и рыжие, а зеленоволосые. Они уже и сейчас есть — у меня таких студентов несколько штук. Правда, они немножко подкрашенные. А в принципе, что мешает сделать это генетически?
«Как-то колдануть с геномом, чтобы мы могли пластик есть»
РБК: Получается, что горизонт адаптаций для современного человека такой маленький, что все изменения были бы бесполезны?
С. Д.: У нас есть вызовы современности, но они слишком глобальные, чтобы мы успели к ним адаптироваться естественным путем. Мы в гигантских количествах производим мусор. Недавно появились сведения, что сейчас идет бурнейшее видообразование новых бактерий и грибов, способных разлагать пластик. Раньше не было этого материала и не было организмов, которые бы могли им питаться, а теперь они прижились и будут его поедать. Они прекрасно адаптируются, потому что делятся каждые два часа, а мы «почкуемся» раз в 25 лет.
То есть мы меняем окружающую среду гораздо быстрее, чем живет одно поколение, и это проблема. Либо мы должны притормаживать, либо должны как-то сократить длину поколения. Поэтому такой мрачный прогноз: в ближайшие 50–500 лет мы уничтожим все запасы полезного на планете и в лучшем случае вернемся в состояние Средневековья либо в каменный век.
РБК: Если говорить о загрязнении окружающей среды, может ли человек адаптироваться и дышать не только кислородом? И вообще — есть ли у адаптации границы?
С. Д.: Человек имеет гораздо большие ограничения. При минус десяти мы вообще не можем жить дольше пары часов. И если у человека температура выше 40 градусов, он умирает. Температурный диапазон очень маленький. По газу тоже. Его можно сдвинуть, но либо это должно происходить очень долго и плавно, либо мы должны это делать искусственно. Брать какую-нибудь бактерию, которая дышит аммиаком, изучать ее метаболизм и прописывать нечто подобное в свой геном. Но тогда мы уже будем как бы не совсем человеки.
РБК: Возможно ли, что однажды человек начнет управлять своей эволюцией и появится условный Homo Deus? Приведет ли это к вымиранию Homo sapiens?
С. Д.: Я за то, чтобы как можно раньше начать создавать себя сознательнее. У нас есть генная инженерия, и мы можем поменять себя в нужном направлении. Не заниматься евгеникой, а с самого начала как-то так колдануть с геномом, чтобы мы могли, условно, тоже пластик есть. Это решит проблемы голода и загрязнения. Чисто генетически сделать так, чтобы мы не мерзли, не болели и коронавирус нас не трогал. Например, ядерщикам поставить радиационную защиту, позаимствовав ее у бактерий, которые живут в реакторе и ничего им не делается. Но это еще область фантастики, и пока мы можем менять гены у помидоров. Главная проблема на этом пути — биоэтика, биополитика. Найдутся моралисты, которые скажут, что Homo Deus уничтожат Homo sapiens — а это не так! Просто Homo sapiens перейдут на следующую стадию эволюции.
РБК: То есть сейчас у нас два пути: вымирание или рукотворная, а не природная адаптация?
С. Д.: Адаптация может идти естественным путем, но, скорее всего, она пойдет не в лучшую сторону, потому что будет зависеть от среды, которая становится менее благоприятной. Раньше планета была большая, зеленая, а теперь мы все запакостили. И куда нам деваться? Мы не приспособлены ни к Марсу, ни к Луне, на которых ученые мечтают заселить колонии. Если мы, опять же, поменяем свой геном так, что сможем питаться марсианской недопочвой, то выживем там. Но, повторюсь, это будут уже не люди.
«У нас на лице написано, что мы неопасные»
РБК: Насколько возможно адаптироваться к бесконечному инфопотоку и информационному шуму?
С. Д.: Есть ограничения. С одной стороны, наш мозг создавался эволюцией как орган, служащий для обработки огромного объема информации. Люди приспосабливались к обработке информации от других людей. Но наши предки общались только с 10–20 соседями, а сейчас ты вышел из дома и сразу увидел тысячу человек. Такого объема информации наш мозг иногда не выдерживает. У большинства людей круг контактов на самом деле небольшой, то есть мы учимся не обращать внимания на окружающих. Наверное, в этом направлении и будем дальше продвигаться. Может возникнуть отбор на то, что я общаюсь с 15 людьми, как в каменном веке, а на остальных у себя в мозгах ставлю блокировку. Этот вариант экономит человеку силы и более вероятно будет отбираться природой.
РБК: Может ли интеллект передаваться по наследству?
С. Д.: Да, это известно хотя бы потому, что мы и австралопитеки разные по своим умственным способностям, то есть смогли эволюционировать. У тех от силы было 400 граммов мозга, у Homo habilis — граммов 800, у питекантропов — уже килограмм мозгов, у кроманьонцев — полтора, и вот уже современный человек. Наследуется и размер мозга, и функционал, и некий потенциал развития. Если человеку не загружать свой мозг, как это бывает с детьми-маугли, которые пропустили какие-то сроки развития, то он ничему никогда не научится, хотя имел потенциал. Каждый человек наследует какой-то диапазон, который нужно развивать. Можно иметь маленькие мозги, но активно их загружать и достичь результата выше среднего, а можно иметь огромные, потенциально офигенные мозги от родителей-гениев, но загрузить их так себе, и интеллект будет ниже среднего.
РБК: Существует ли возможность дезадаптации, когда к чему-то человек приспособился, а потом произошел обратный процесс?
С. Д.: Конечно. Самое банальное — мы не лазим по деревьям так здорово, как наши предки. Какие-нибудь проконсулы скакали вообще не задумываясь, а люди за яблоками лезут и падают. У нас сейчас и мозги эволюционно уменьшаются, мы теряем свой интеллект. Есть оптимистичная версия, что, несмотря на уменьшение размеров мозга, функционал его все-таки повысился. Но я считаю, что у нас пропали потребности. Потому что кроманьонец 40 тыс. лет назад должен был все решать быстро, качественно, здесь и сейчас, уметь строить вигвам, разводить огонь, делать каменные наконечники. А мы уже даже еду себе не готовим, а вызываем курьера. И дети не стремятся учиться готовить, зато умеют заказывать доставку — отбор идет к ухудшению возможностей.
РБК: Какая наша адаптивная способность развилась одной из самых последних?
С. Д.: Совсем недавние — наша терпимость и доброта. В этом смысле мы предков превосходим. Раньше была безостановочная резня. Сейчас у нас на лице написано, что мы неопасные. И даже на уровне тестостерона: если какой-нибудь альфа-самец неандерталец поубивал десять врагов, он стал бы героем, у нас же — серийным маньяком, которого закроют на всю жизнь. Само наше отношение, что мы считаем такого персонажа злым упырем и пытаемся от него избавиться — это тоже отбор. У этого человека меньше шансов оставить свои злобные гены. Другое дело, что в какой-то момент мы становимся слишком добрыми и жалеем убийцу, мол, давайте ему интернет в тюрьму проведем или вообще отпустим, вдруг исправится? Это проблема.
РБК: Получается, речь идет об адаптации не только биологической, но еще какой-то нравственной?
С. Д.: А нравственная — она биологическая. То есть нет такого, что вот это у нас чистая биология, а это какая-то моральная нравственность и она сама по себе. Это биологическое свойство, имевшее свою эволюционную историю и прошедшее жесточайший естественный отбор. То есть те, которые были злыми эгоистами среди, скажем, австралопитеков, они тупо помирали, а те, которые были как бы сплоченные, объединенные, они выживали, и это генетически передается. Это биологические свойства, которые тоже наследуются.
Фото: Андрей Любимов для РБК
Смотрите полную версию беседы на РБК Pro
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl