Коллекция. Караван историйЗнаменитости
Татьяна Васильева: «Мне кажется, все великие артисты дураки»
«Когда меня обижают, я думаю, какую из этого извлечь пользу и что в этих обидах для меня хорошего. У меня такое правило — я ищу в плохом хорошее и детей своих так учу. Но дети не согласны со мной».
-Татьяна Григорьевна, я вас поздравляю, вы пришли в «Ленком», а в портретной галерее на сайте театра стоите первой среди народных артисток. Вы вводитесь в спектакль «Женитьба» и другие постановки, а в декабре — премьера спектакля «На дне», где вы играете Настю. Какие у вас ощущения от всех этих перемен?
— Я пока не поняла, осматриваюсь. Марк Борисович Варшавер руководит моей судьбой, так, наверное, и дальше будет. Перед тем как я приняла решение прийти в «Ленком», мы с ним несколько раз встречались, говорили долго, он рассказывал, какими путями сам там оказался. Мне с ним как-то спокойно, он у меня вызывает доверие. Моя дорога в «Ленком» была длинной. Это уже третье приглашение. Дважды меня звал Марк Захаров, но не получилось. В прошлый раз он позвонил и сказал: «Приходи», — но потом возникли мнения, что не надо меня туда звать. А я готовилась, наряжалась, собиралась идти на встречу, а потом оказывалось, что встречи отменились, и меня даже никто не предупредил. Почти случайно я узнала, что худсовет собирался, все были против моего прихода. А теперь, когда появились какие-то прорехи, никто и не возражает.
— Вы имеете в виду, когда не стало Чуриковой?
— И это в том числе, но я не собираюсь играть ее роли и занимать чье-то место, меньше всего мне такое интересно. Я это сразу сказала, и меня услышали. Тем не менее есть необходимость в театре, чтобы эти спектакли продолжали идти.
Я, конечно, забыла, что такое стационарный театр. Для меня нет страшнее понятия «Театр — это семья». «Мы все любим друг друга, мы все беспокоимся, мы собираемся, мы разговариваем» — это для меня катастрофа, потому что так не может быть. Неискренне, неправда. Но не страшно, привыкну.
Через это в молодости я прошла легко, потому что тогда была вообще полная идиотка, не понимала, что в зале того же Театра сатиры сидят актрисы, которые до обморока хотят играть эту роль, а я стою на сцене, ее репетирую. Я через какое-то время это, конечно, ощутила, но все равно замены мне никогда не было. Один раз только Катя Градова сыграла в «Горе от ума» — и все, и то для меня это не было потрясением. Я очень легко проходила эти виражи. А что про меня говорят, понятия не имела. И не задумывалась ни о чем, например о том, что мне везет и мне дают играть главные роли. В Сатире шло 13 названий, и 10 из них были моими.
— Ваша первая большая роль там — Комиссар в спектакле «У времени в плену». Я видела записанные отрывки, которые вы показываете на встрече со зрителями, и не сказала бы, что это было убедительно.
— Конечно! Это катастрофические роль и пьеса, и постановка к 100-летию Ленина. Страшнее в моей жизни ничего не могло быть.
— Как вы выдержали атаку критиков, ведь все как по команде называли самой худшей вас, Татьяну Ицыкович. Как это пережить юной начинающей актрисе?
— Но это было не только с Комиссаром, но и с несколькими другими ролями. И с Принцессой в «Обыкновенном чуде», и с Софьей в «Горе от ума». Это все были провалы. Никто не знал, что со мной делать, я сама не понимала, что могу и на какую кнопку мне нажать в той или иной роли. Но я понимала — мной все недовольны. Удивительно, но никто меня не снимал с роли, не выгонял из театра. Нет, я шла, играла, уходила в жутком настроении, как курица, которой отрубили голову... Я знаю, что такое провалы. Но почему-то это не было для меня катастрофой. Мне вот сейчас кажется, что я была на краю пропасти первые лет пять.
Я очухалась только в «Ревизоре», когда Марью Антоновну стали репетировать. И то меня учили все кому не лень. Партнеры — так прямо с голоса: как я дышать должна, какие звуки издавать. А потом мы с Андреем Мироновым в Одессе репетировали, вдвоем собрались и сделали свои сцены все сами. Показали Валентину Николаевичу Плучеку, и он сказал, пусть так и будет. И вот с этого пошло, с этого мне стало легче, потому что я почувствовала, что начинаю соответствовать тому месту, которое занимаю. А потом по глупости вылетела из театра. Валентин Николаевич, который ревновал меня ко всем мужчинам и особенно остро ко второму мужу, не хотел его брать в штат театра. И я тогда пошла на принцип, мол, увольняюсь, если его не возьмете. Заявление сработало, но совсем не так, как я думала: он взял и его подписал.
— Но вы недолго были бездомной артисткой, после Театра сатиры вас пригласил в Театр Маяковского Андрей Гончаров, великий режиссер.
— Да. Я пришла в Театр Маяковского, и мне сразу предложили Люську в «Беге»... У меня в Театре сатиры эта роль была выстроена так, что, когда я это играла, когда кричала, сердце рвалось в клочья. А в Театре Маяковского до меня эту роль играла то ли Наташа Гундарева, то ли кто-то другой, но совсем иначе. Я не учла это, ну и выдала, как в Сатире. И за кулисами стояли артисты и говорили: «Она пьяная?» Такая была реакция. Ну ни в какие ворота это не входило. Но потом, конечно, я вписалась органично в спектакли Театра Маяковского, в совершенно другую театральную школу. Например, в «Закате» по пьесе Исаака Бабеля играла маленькую роль, мать Маруськи, которая с Менделем связалась. У меня был один проход, но Гончаров мне все сделал эффектно. Крутился круг, я шла по нему, хромая, косая, пьяная, жутко одетая — я так свою героиню придумала. И потом поднималась наверх и смотрела в зал долго-долго. И как-то ко мне после спектакля подошли продюсеры, первые в стране, и пригласили меня в первую театральную антрепризу «Бумеранг». Они сказали: «Мы сейчас вас видели, сильное впечатление. Не хотите ли попробовать у нас?» А я просто сидела и смотрела в зал сверху. Значит, это тоже работает. Необязательно не уходить со сцены три часа и бесконечно произносить текст, можно и так.
Но Гончаров был всегда мной недоволен. Да, собственно, и Плучек тоже, он к маме моей приходил, жаловался на меня, что я никогда не стану большой актрисой, если буду себя вести так легкомысленно — позволять романы, рождение ребенка, замужество. Он ревновал меня к тому, что у меня есть еще какая-то жизнь, помимо него. И он мне мстил, будь здоров как. Прихожу каждый раз, мама с корвалолом лежит — он с ней поговорил.
Но мама всегда была на его стороне: «Он прав! Верные вещи говорит. Ты мало работаешь, ты можешь лучше!» Вот эта ее вечная фраза: «Танечка, ты можешь лучше!» — ее я слышала всю жизнь.
— А похвала?
— Нет, ни одного раза мама меня не похвалила, и за это ей особое спасибо. Она мне не давала возможности прийти домой и сказать: ай да я! Нет, она бы меня сразу остановила. Потому это я все внутри себя держала. У меня свое мнение имелось, с чем себя сравнивать — со вчерашним спектаклем или с сегодняшним, но мама всегда была очень строга, всегда ей казалось недостаточным или неидеальным то, что я сделала, такая позиция. Если в детстве я упаду, она мне еще даст туфлей по заднице, чтобы не падала. Я всегда бежала к своим детям, а теперь бегу к своим внукам, если, не дай боже, царапина какая. Я просто теряю сознание. А мама была железобетонная. Она сама этого не понимала, дожила почти до 90 лет вот в таком состоянии и с таким мнением. Она великий человек. Мама сильная, а папа слабый...
Но он сломался из-за войны этой гребаной. Он все время там был в стрессе и не хотел потом, после победы, говорить об этом вообще. Только один раз сказал моей старшей сестре: «Мне все время было страшно». Поэтому его и не стало рано. Он ведь даже не увидел меня на сцене, не видел, что я актрисой стала...
— Папа был артистичный?
— Очень. Мама тоже пыталась играть в самодеятельности, я видела ее такую забавную, сильно накрашенную, она играла женщину свободного характера — очень смешно, но всерьез. Тогда все самодеятельностью занимались. А папа был очень талантлив и с таким роскошным чувством юмора. Поэтому, я думаю, конечно, что в основном актерские способности у меня от папы.
— А нет у вас страха, с которым жил отец?
— Нет, страх не передался. За себя мне не страшно никогда. Только за детей и внуков, а по отношению к себе я все страхи поборола. Так же и обиды. Я себе говорю: «Ну что меня может обидеть? Ничего».
— Ничего?
— Ничего. Жизнь научила. У меня есть на все свое мнение, я могу к себе прислушаться, могу сама себя спросить, если плохо. Если очень тяжело, я знаю, нужно до утра дожить, а там станет хорошо. Правда, один раз я все же позвонила Филиппу. У меня дико закружилась ночью голова, я не могла открыть глаза, думала, инсульт. Набрала сыну.
— Почему ему, а не в скорую?
— Мне это в голову не пришло, я не могла открыть глаза, просто нащупала телефон и нажала на первый номер. Сын приехал. Он меня тащил на носилках. Вот это был первый и единственный раз в жизни, когда я попросила о помощи, потому что не понимала, где мне лучше умереть, здесь или съехать отсюда. И да, позвонила в таком состоянии один раз. Не хочу больше. Привыкла справляться сама. Я вообще поняла, что сама все знаю. Лучше меня мне самой никто не посоветует. А если посоветует, это будет на уровне какого-то примитива: «Танечка, не расстраивайся».
— Может, это просто привычка не жаловаться и ощущение, что жаловаться нехорошо? Это как в культуре у японцев, они не жалуются. Вы немножко японец.
— Я самурай. Но держать в себе боль — это тоже очень тяжело, поэтому я стараюсь скорее избавляться от такого. Но иногда думаю: «Зачем я живу, уже хватит, хватит, не хочу».
— У вас бывают такие мысли?
— Да. А потом смотрю, вокруг какая красота, и думаю: «Господи, как я хочу жить!» Вот у меня такие перепады — то жить, то не жить.
— Что в вашей жизни сейчас прекрасного?
— Кроме репетиций в «Ленкоме» у меня новый антрепризный спектакль — «Куртизанки». Я придумала название. И там хорошие актеры собрались, хорошая компания и в целом замечательная идея. Эту смешную историю написал Юрий Ненев.
— А что у вас в кино?
— Для кино я умерла.
— Как такое может быть, ведь вы одна из самых ярких актрис поколения?
— Я хожу на пробы и общаюсь не с режиссером, а с какими-то помощниками — девочками или мальчиками. И они спрашивают: «Представьтесь, расскажите о себе. Вы где-то снимались?» И я знаю — не хочу там работать, и веду себя по-хулигански.
Есть, конечно, какие-то предложения. Мне говорят:
— Есть маленькая сцена, она без слов фактически, пойдете? Вы себя сыграете. Как вы идете по улице, а вас окликнут и скажут: «Ой, Татьяна Васильева!» Согласны?
— Согласна!
Глупо отказываться, деньги там дают хорошие. Думаю, через это надо пройти. И вообще глупо жадничать, у меня ведь хороших фильмов было очень много, возможно, просто я свое в кино уже сыграла. А в сериалах играть не хочу — это бездарная кабала. Я снималась в сериале «Земский доктор» с Ольгой Будиной долго-долго. И только портила всем настроение, потому что не вписывалась туда, да и не было желания. Не хочу сейчас никого ругать, они все подневольные люди...
А если говорить про обиды, то, когда такое происходит, я думаю, какую из этого извлечь пользу и что в этих обидах для меня хорошего. У меня такое правило — я ищу в плохом хорошее и детей своих так учу. Но дети не согласны со мной. Например, дочка Лиза говорит: «Мам, а ты зачем жалеешь тех людей, которые тебя бьют?»
Таких примеров море. Например, в магазине мне дадут что-нибудь несвежее, хотя знают меня. Я спрошу три раза:
— Свежая курица? Для маленьких детей покупаю.
— Да, да, свежая!
Дают, приношу домой, открываю эту курицу, и в квартире невозможно дышать. Иду обратно, они уже первые говорят:
— Курицу принесли?
— Да.
И что, мне там скандал устраивать? Нет. Я на следующий день иду в этот магазин: «Здравствуйте...» Мне всех жалко. Жалко эту тетку, которая вынуждена эту курицу мне продать просроченную. У нее своя работа. Не знаю, как бы я работала на ее месте, может быть, точно так же.
Иногда кто-то тронет струну, где обида сидит, и я думаю: «Ты с ума сошла? Скорее всего, этому человеку очень не повезет, если он так со мной». И мне его жалко.
— Реально не везет вашим обидчикам?
— Мне так кажется...
Кому-то я кажусь странной, и ко мне так же прилипают странные люди. У меня есть знакомая чудесная женщина (я долго не понимала, какого она пола, такое у нее лицо), она сидит на одном и том же месте с иконой и просит милостыню на моем маршруте, где я прохожу, когда иду в тренажерный зал. И я ей всегда даю деньги. А она мне всегда как-то так в глаза смотрит и говорит очень интеллигентным красивым низким голосом: «Большое вам спасибо». То есть это не какое-то отрепье, нет. И мне даже хочется с ней поговорить, но понимаю, лучше не надо лезть в чужую жизнь. Я-то готова, но люди не хотят. Вот ей нравится там сидеть. На каком-то стульчике маленьком, во вьюгу, в дождь она там. У нее прямо миссия какая-то.
— Это правда, что вы ей шубу отдали?
— Да, отдала.
— Откуда у вас это? Вы же зарабатываете тяжелым трудом, и помочь вам есть кому, есть в кого вложить деньги: старшая сестра, сын, дочь, трое внуков, две внучки. Может быть, эта шуба была лишней в вашем гардеробе, не очень нравилась?
— Нравилась очень, я сама в ней ходила. Когда грянули холода, я сначала побежала искать то, что не ношу. Но потом думаю: «Это же свинство, у человека ничего нет, а я ему сейчас самое худшее понесу. Неси лучшее!» Вот я и отнесла. И она тут же ее куда-то дела, никогда я эту шубу на ней не видела. Не подходить же к ней с вопросом: «А где моя шуба? Почему вы опять сидите голая?» Нет, это ее право, ее жизнь. Почему я должна вмешиваться? Эти все порывы, эти качества у меня от папы. Папа шел на завод, и ему было выделено 20 копеек чая попить, хлеб ему мама давала с собой. Так он эти 20 копеек менял и 10 копеек отдавал нищему, который его ждал. Так что я иду по папиным стопам.
— Хотела бы поговорить про то, по чьим стопам идут ваши дети и внуки. Ваш сын артист, а чем занимается дочь Лиза?
— Керамикой. У Лизы мастерская DirtyHands — в переводе «Грязные ручки». Она очень хорошо рисует, делает эскизы. Это не чашки, тарелки и вазы, а скульптура, мебель, объемные панно, фасады. В одном ресторане у Аркадия Новикова они сделали огромные керамические колонны. Это вообще нереально! Все долго запекается в печи, сложнейшие технологии. Колонны складываются огромными кусками. Это очень красиво, но ни на что не похоже — ни на мрамор, ни на дерево. Это особый материал. Выглядит потрясающе, они с мужем этим увлечены.
— И сын Лизы Адам тоже?
— Ему двенадцать, и это его не очень интересует. Он больше айтишник. Очень смышленый человек.
— А какие таланты у сыновей Филиппа?
— Гриша делает успехи в учебе. За полгода освоил целый класс московской немецкой школы и не остался на второй год, хотя тут все не так, как в Берлине. Он отлично говорит и пишет. И когда он пришел сюда в школу, его попросили: «Прочти что-нибудь из Гете, из Гейне». Он не понял, про кого говорят. Так их там в Германии учили. Но теперь он стал первым учеником. Самое страшное для него, если в качестве воспитания сказать: «Знаешь что, Гриша, езжай-ка ты туда, если ты так себя ведешь», — он с ума сойдет. Мы даже себе это не позволяем никогда, для него это так болезненно! Он любит Москву. Говорит: «Я хочу учиться, Таня, скорее бы уже мне в школу». Но это тоже какой-то психоз, мне кажется, так у мальчишки не может быть.
— Он вырвался и старается грести, чтобы только не вернуться назад, чтобы тут закрепиться.
— Да. Он очень постарался. Еще вопрос не задан, а он тянет руку. Я Гришу еще не распознала, но он очень интересный. И все время благодарит за все: «Спасибо, Таня».
Говорю:
— Я тебе купила... Я в церковь зашла... — и так далее.
А он на все отвечает:
— Спасибо, Таня.
— Вот сырники напекла, зайдешь?
— Да, зайду обязательно, спасибо, Таня. Таня, я люблю тебя. Спасибо, Таня.