Светлана Смехнова-Благоевич. Путь к себе
Тамара Федоровна, вперив в меня взгляд — о, она умела смотреть так, что мурашки по телу бежали, — жестко отчеканила: «Те, кто хочет шляться по студиям и валяться в постелях у режиссеров, пусть сейчас же встанут, выйдут отсюда и забудут мастерскую Герасимова»
Шли съемки картины «Дочки-матери» Сергея Герасимова. Двух сестер, столичных штучек, играли мы с Ларисой Удовиченко, а нашего отца — Смоктуновский, относившийся ко мне с большой симпатией. В один прекрасный день, когда все собрались в гримерной, вошел Иннокентий Михайлович. Поставил свой стул возле меня и нагнувшись к уху, громко прошептал:
— Вот там, — кивнул в сторону улицы, — стоит иностранная машина, да?
Я насколько могла непринужденно улыбнулась:
— Не знаю.
— В машине симпатичный парень, верно?
— Не знаю.
— Так вот, потом здесь, — он указал пальцем на мой живот, — появляется знаешь кто? — И после паузы заключил: — У тебя будет ребенок.
Его слова ошеломили: никаких признаков грядущего материнства я в себе не ощущала. Но вскоре выяснилось, что действительно беременна. О том, что в моей жизни произойдут важные перемены, Смоктуновский догадался первым. Редкий был человек, мог и шутить, и язвить, иногда просто молча смотреть — и видеть все. Спустя годы я открыла нехитрую истину: чтобы понять других, надо узнать себя. Поймала себя на мысли, что головокружительное счастье лишь дважды накрывало меня, причем когда оказывалась одна.
...Первый раз — на съемках картины «Берег принцессы Люськи» Вячеслава Никифорова. Группа уехала снимать сцену, в которой я, главная героиня, не участвовала. Оставшись в одиночестве на поляне посреди неземной красоты — яркое осеннее солнце, искрящаяся в его лучах река, позади лес стеной, — шлепнулась на землю и радостно вопя, в каком-то диком, сумасшедшем восторге принялась валяться в листьях, траве, грибах. Мне было восемнадцать.
В другой раз пережила подобное в Африке на съемках «Комитета девятнадцати». Пока устанавливали камеру, я через узкую полоску джунглей, отмечая камешками дорогу, отправилась к синевшему в зелени океанскому берегу. Увидев ходуном ходившие волны, опять упала на белый песок и каталась, дико крича от приступа неожиданно нахлынувшего счастья. Пока не услышала — зовут — и не бросилась назад, но камешков своих найти не смогла... Как выбралась, не помню. Откуда шло это стремление отъединиться? Так может подумать любой, кто знает меня по фильмам: выглядела то я всегда залюбленной, избалованной, похожей на своих героинь из картин «Дочки-матери» и «Таежная повесть» — которых нянчат и в прелестные глазки заглядывают. Так и было, но лишь в раннем возрасте.
Детские годы текли волшебно — с мамой, оперной певицей, и папой-композитором, с балетом и фортепиано, с прогулками по родным арбатским окрестностям — Сивцеву Вражку, Гоголевскому бульвару, Собачьей площадке. Родители меня очень любили и без конца убеждали, что я самая лучшая, самая красивая. Длинные ноги, серые глаза, стройная фигура... И польская кровь — бабушка по папе полька.
Однажды на улице к нам с мамой подлетела женщина и задала сакраментальный вопрос:
— Ваша девочка не хочет сниматься в кино?
Моя прагматичная мама ответила:
— Хочет.
Мы стали ездить на студию научно-популярных фильмов, где я, трехлетняя, участвовала в коротеньких назидательных сюжетах, вроде тех, что «спички детям не игрушка».
На «работу» меня возили в ЗИМе с открытым верхом, и я неизменно ехала стоя, еще и приподнимаясь на цыпочках.
— Сядь, — просила мама.
— Нет, — упорствовала я, — меня должна видеть страна.
Потом желание что-то изображать перед кинокамерой пропало на годы, да и не до того стало — в восемь лет жизнь моя перевернулась.
Папа влюбился и ушел из семьи — страсть, ничего не поделаешь. Целыми днями мама пропадала на «Мосфильме»: у нее случилось несмыкание связок и с сера. Меня отдала в интернат, и эфирная, боттичеллиевская девочка столкнулась с суровой реальностью.
Из казенного учреждения мама забирала меня в пятницу, а в воскресенье вечером отвозила обратно — с тех пор не люблю воскресенья. Мама приходила заниматься со мной фортепиано, но балет я потеряла и так плакала! В интернате детей в наказание за малейшую провинность, хотя бы за то, что ночью побежал в туалет, били палкой. Как-то я, восьмилетняя, стоя на подоконнике, мыла окно на пятом, что ли, этаже — и поскользнулась. Хорошо, успела ухватиться за раму, девчонки втащили обратно. И это — московский интернат в центре города!
О моих переживаниях мама знала, плакала вместе со мной, но с пятидневки забрать не могла. Она пыталась вновь выйти замуж, а я запрещала, поскольку безумно ее любила и не желала ни с кем делить. Раз даже распахнула окно и объявила: «Если пойдешь с этим мужиком, выброшусь!»
С отцом виделась нечасто, его второй жене, по-видимому, не слишком нравилось, что муж общается с дочерью. Но когда она уезжала, папа звонил и мы замечательно проводили время: гуляли по лесу, вели долгие беседы. Почему он редко появляется, не спрашивала, главное, я чувствовала его любовь, а когда тебя любят, вопросы не нужны.
Мои интернатские мучения закончились в пятнадцать лет: мама забрала меня из этого ада. Вырвавшись на свободу, девятый — десятый классы попросту пропустила. Когда педагоги спрашивали нас с подружкой, такой же прогульщицей, где пропадаем, мы делали честные глаза: «По музеям ходим — образовываемся». А сами, вырядившись в импортные шмотки — брат подруги, работавший в МИДе, привозил их нам обеим, фланировали по центру. И веселились на дискотеках. Их в середине шестидесятых в Советском Союзе не знали, но подружкин брат проводил на закрытые, мидовские. Там выступали зарубежные группы, о которых «простые граждане» и не слышали.
Впрочем, период гулянок закончился быстро, поскольку у меня пошла серьезная, взрослая работа — в кино. Из-за не обычных миндалевидных глаз меня часто называли «второй Анастасией Вертинской». И еще артисткой, я хорошо читала стихи.
Я училась в десятом классе, когда Григорий Козинцев позвал меня на пробы Корделии в «Короле Лире». При этом мама, хотя и работала на «Мосфильме», никак мне в кино не помогала. Просто после съемок в трехлетнем возрасте мои фотографии попали в картотеку студии и несколько раз обновлялись. На роль меня не утвердили, внешняя разница между мной, совсем девчонкой, и старшими дочерьми главного героя — их играли Галина Волчек и Эльза Радзиня — оказалась довольно заметной. Позднее в «Комитете девятнадцати» моим партнером был Юри Ярвет, гениально исполнивший у Козинцева Лира. Он сказал, что Григорий Михайлович, не взяв меня в свою картину, жалел об этом. Моя тогдашняя хрупкость и детскость очень подходили образу Корделии. Зато когда приехавшая со мной на пробы мама спросила Григория Михайловича, стоит ли мне заниматься актерской профессией, он ответил: «Ей только этим и стоит».
Оканчивая школу, я подумала: раз балериной стать не удалось, пойду во ВГИК. То, что в аттестате пятерки лишь по астрономии и рисованию, остальные — тройки, не смущало совершенно. Учиться мечтала у Сергея Герасимова, но в тот год он курс не набирал, как и на следующий. Пыталась поступать в разные театральные вузы — просто чтобы посмотреть, проверить свои способности, при этом продолжала сниматься.
Киевский режиссер Николай Рашеев, тот самый, который потом снял «Бумбараша», приступал тогда к съемкам «Маленького школьного оркестра» про ребят из джазового ансамбля. Искал непрофессионалов, и мне досталась роль единственной в квинтете девочки — играющей на контрабасе.
Микаэл Таривердиев, писавший музыку к картине, сказал, что прежде чем начнет сочинять, ему надо увидеть меня. И мы с Николаем отправились к композитору в гости. Огромный стол ломился от угощений, приготовленных к нашему приходу. Микаэл Леонович включил музыку, мужчины вполголоса беседовали, а я, встав из-за стола, бродила по комнате, касаясь руками каких-то предметов. Таривердиев же, как оказалось, наблюдал за моими движениями.
Картина получилась прелестной, наполненной юношеской чистотой и естественностью, пронизанная чудесной музыкой. Но поскольку в «Оркестре» звучали исключительно джазовые композиции, а в конце шестидесятых считалось: «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст», фильм положили на полку. Зато я окончательно поняла, что кино — это мое.
Между тем попытка поступить в Щукинское провалилась. Я стояла на ступеньках училища и плакала: все-таки обидно, что способности не оценили. Подошел какой-то мужчина:
— Сколько тебе лет?
— Семнадцать.
— Хочешь сниматься в кино?
— Хочу.
— Вот сценарий, вот деньги — завтра покупаешь билет и едешь в Белоруссию.
Незнакомец оказался режиссером Вячеславом Никифоровым, который и снял меня в «Береге принцессы Люськи».
В том же 1969-м на картине «Жди меня, Анна» познакомилась с молодым, но уже известным по фильму «Щит и меч» Олегом Янковским. Снималась я всего пять-шесть дней, но у нас завязались дружеские отношения. Все мои крупные планы Олег, что редкость для партнеров, отстоял рядом с оператором и отыграл за своего персонажа. Позднее Янковский предлагал: