Светлана Немоляева: «Лазарев никогда не давал повода усомниться в его верности»
Сашу преследовали, это было тяжело, мучительно. Дамы звонили по ночам, будили. Мобильных еще не изобрели, а домашний выключить не могли: у меня пожилые родители, у Саши в Питере мама. Мало ли что? Некоторые действовали ужасно, разбивали машину
Мелодраму «Еще раз про любовь» я впервые увидела на премьере в Доме кино. Красавец-физик Электрон Евдокимов говорил о любви к стюардессе Наташе. Делал это так, как никто до него в советском кино. В его словах, взгляде сквозило столько нежности, желания, влечения, герои так наслаждались друг другом, что невозможно было оторвать от них глаз. Но я не смогла восхититься потрясающей актерской игрой, невероятной харизмой моего мужа Александра Лазарева и его партнерши Татьяны Дорониной. Заревновала. Неужели это только актерский талант заставляет зал переживать за героев и до последней секунды надеяться на счастливый финал их романа?
Экран погас, спустились в фойе — там к Саше выстроилась очередь из тех, кто хотел поздравить. Коллеги подходили, произносили приятные слова. Одна я не могла порадоваться за мужа. Когда шли домой, сказала: «Сашка, один раз посмотрела твой фильм, больше никогда этого делать не буду!» И долго держала слово.
Но время шло, картину часто повторяли по телевидению. Саша звал: «Светка, опять «Еще раз про любовь» показывают. Может, вместе посмотрим?» Однажды уговорил. И я наконец оценила и его взгляд, излучавший свет, и интонации, и неповторимую манеру игры, и диалоги с Таней. Герои в кино тогда вообще так не разговаривали. Потом неоднократно пересматривали фильм, Саша его любил, они с Дорониной очень в него вложились. Картина стала успешной в первую очередь благодаря их потрясающей актерской работе.
С Сашей мы познакомились в Театре Маяковского — в один и тот же день пришли на прослушивание и были приняты в труппу. Я и сегодня в ней состою.
Никогда не видела себя в другой профессии, с детства любила что-то изображать, играть, показывать. Впервые актерские задатки проявились во втором классе. Жили мы в коммуналке на Плющихе. Однажды услышала, как соседка говорит бабушке на кухне: «Вот достала каустик, страшная отрава, надо спрятать бутылку от детей». Детей в квартире было двое: я и мой брат Коля. Информация прочно засела в голове. Пошла в школу, прозвенел звонок, все направились в класс, а я улеглась у порога и пролежала в пустом коридоре неподвижно все сорок пять минут, пока шел урок. Представляете, какое недюжинное терпение проявила в столь юном возрасте? Одноклассники выскочили на перемену, увидели меня:
— Ой, что это со Светой Немоляевой?
— Умираю... — прошептала тихим голосом.
— Что случилось?
— Выпила каустик.
Само собой разумеется, никакого каустика я не пила, просто сочинила пьесу и убедительно сыграла в ней главную роль. Насладиться лаврами не успела, меня сгребли в охапку, отнесли в медпункт и заставили выпить восемь чашек воды, чтобы промыть желудок. Вот уж когда по-настоящему поплохело! Но от актерства не отвратило.
Я продолжала играть — залезала в шкафы и сидела там притаившись, пока меня не находили взрослые. Недаром про актеров говорят, что они и в жизни почти не выходят из образа. Поэтому к окончанию школы мучительный выбор — кем стать? — передо мной не стоял. Хотя папа мечтал, чтобы попробовала себя в профессии художника. Девочкой рисовала упорно и самозабвенно, кроме того, вырезала из плотной бумаги кукол, а потом наряжала их в роскошные бумажные костюмы и платья. Отец постоянно точил мне карандаши — вытисненные на них имена звучали романтично: Сакко и Ванцетти. Я не знала, что они означают, но это завораживало. Однажды папа показал мои рисунки кому-то из Кукрыниксов, с которыми приятельствовал, и меня похвалили, сказали добрые слова. Отец обрадовался, поинтересовался: «Светла-а-аночка (так смешно, растягивая буквы, он ко мне обращался), если захочешь, можно пойти в художественное училище». Но я мечтала стать артисткой.
Да и как иначе при таких родителях?! Папа Владимир Викторович Немоляев — кинорежиссер на «Мосфильме», мама Валентина Львовна Ладыгина — звукооператор. Круг их знакомств был обширнейшим, изумительным, потрясающим! Отец знал всех, и все знали его. Мы с братом росли в киношной среде, в мире, который был для других недоступен. Чувствовали себя очень счастливыми, хотя детские годы пришлись на войну.
«Мосфильм» эвакуировали в Алма-Ату, мы тоже там оказались. Кино снимать не прекращали. Если вспомнить картины того времени про сельскую или городскую жизнь, в них всегда присутствовала ребятня: обязательно кто-то бегал, гонял мяч, крутил прыгалки на заднем плане. Таким был тогдашний дворовый быт, дети целыми днями пропадали на улице. Помню, бутерброд в зубы — и гулять, никто за детей не беспокоился, ничего плохого с нами случиться не могло.
Первую свою роль я получила в «Близнецах», когда вернулись из эвакуации. Режиссеру Константину Юдину требовалась девочка для крошечного эпизода, и мама, работавшая на картине, привела меня в группу. Съемочный процесс не запомнился, а то, что ехали на двухэтажном троллейбусе, врезалось в память навсегда, тем более что выпало счастье занять место на втором ярусе и разглядывать сверху Ленинградский проспект. Дом, где проходили съемки, стоял в самом его конце.
Позже с братом вместе появились в папиной музыкальной комедии «Машина 22-12», или «Счастливый рейс», с которой зарождалось советское стереокино. Главные роли сыграли Николай Крючков, Михаил Жаров, Вера Орлова — судьба позже свела меня с ней в Театре Маяковского. Отец не только их снимал — многие становились друзьями, бывали в гостях. В «Счастливом рейсе» впервые появился на экране Евгений Леонов. К папе обратился приятель:
— Есть потрясающий парень, это нечто! Сними его, не пожалеешь!
— Но у меня уже все роли распределены.
— Ну сними хоть как-нибудь!
И отец согласился. В картине есть крупный план Леонова — пожарный на концерте в шлеме с довольным лицом.
Часто в гости приходили Михаил Жаров с женой Людмилой Целиковской, но я жила своей детской жизнью, взрослые разговоры нас с братом интересовали мало. Общаться с Михаилом Ивановичем стали позже, в Доме актера. Он тогда располагался на Пушкинской площади, мы с Сашей жили на другой стороне улицы Горького и входили в молодежный совет Дома. После мероприятий частенько сиживали в кабинете директора Александра Моисеевича Эскина на шестом этаже. И вот как-то пьем чай в компании Жарова и Владимира Абрамовича Этуша. Вдруг Александр Моисеевич говорит Этушу:
— Володь, прошу просто как друга, сделай это для меня.
— Да что сделать-то?
— Отвези ребят домой, а то поздно уже.
Жаров подыграл:
— Да-да, я тоже тебя прошу.
Развозить кого-то по домам Владимиру Абрамовичу явно не улыбалось, но отказать он не мог:
— Ну ладно, раз просите. А где они живут-то?
— Да напротив!
— Ах ты!.. Теперь точно повезу!
Заставил сесть в машину, и мы, наматывая круги по микрорайону в поисках разворота, хохотали от души. Несмотря на возраст, и Жаров, и Этуш были страшными озорниками, веселыми, остроумными. Талант в них бурлил и выплескивался наружу при каждом удобном случае. Но я забежала далеко вперед.
Окончание школы пришлось на период малокартинья. Папа оказался в простое, он очень страдал — не привык сидеть без дела. Когда предложили чиновничью должность советника по кино в нашем посольстве в Румынии, с радостью согласился. Провели там с мамой год, нас с братом оставили на бабушку. Но мы уже выросли: Коле было шестнадцать, мне — семнадцать. Так что к поступлению в театральное училище готовилась самостоятельно. С утра до вечера зубрила басню, стихи, прозу, процесс поглотил с головой. Бабушку изводила страшно. Она меня любила, беспокоилась, а я, бессовестная как все молодые, могла заявить: «Если не пройду на второй тур, ищи мое тело в Москве-реке!» Но и в Щепкинском училище, и в Школе-студии МХАТ пропустили на третий тур. Помню, вышла из «Щепки» на Неглинную, смотрю: стоит бабушка с мертвенно-бледным лицом и держится за дерево. Как же мне было стыдно!
В Школе-студии произошло романтическое знакомство с одним симпатичным мальчиком. Студенты-старшекурсники нередко присутствуют на прослушиваниях, иногда даже помогают педагогам отбирать самых талантливых. Нас экзаменовали в полукруглом зале, где лавочки располагались амфитеатром. Вошла, и ко мне сбежал по ступенькам худенький парнишка с пышной шевелюрой.
— Слышал, как читаешь, ты всем понравилась, тебя берут! Давай знакомиться.
— Меня зовут Света.
— Да знаю я, а меня — Олег Табаков.
Симпатия между нами, смею надеяться, сохранилась на всю жизнь. Всегда тепло встречались в театре и на кинофестивалях. Я очень ценила Олега как актера, он — колоссальное явление в нашей культуре, ему были подвластны любые роли: и драматические, и комедийные, и характерные. А как он хорош в образе Шелленберга в «Семнадцати мгновениях весны»! Гениально сыграл! Но вместе учиться не довелось: я выбрала «Щепку».
Мастером курса стал любимый ученик Михаила Чехова Леонид Андреевич Волков, который играл Левшу в знаменитом спектакле 2-го МХАТа «Блоха». В тот момент Волков служил еще и очередным режиссером Малого театра. Так, как Леонид Андреевич, не работали с актерами ни Охлопков, ни Равенских. Он вместе с нами создавал роль, был в этом деле неподражаем! После второго тура подозвал: «Я вас беру, больше никуда не ходите, не испытывайте судьбу». Поверила и ни разу об этом не пожалела.
Вторым преподавателем оказался Виктор Иванович Коршунов. Совсем молодой, буквально годом раньше окончил Школу-студию и пришел к нам преподавать. Пожилой Леонид Андреевич был сухим и сдержанным, мы все его боялись, трепетали — мог пришибить словом как молотком. Вчерашний студент Виктор Иванович оказался заводным, эмоциональным, близким, родным и сразу всех в себя влюбил. С ним можно было поделиться самым сокровенным.
Могу похвастаться: я стала любимой ученицей Волкова, играла в пяти выпускных спектаклях. Особенно гордилась Павлой Зыковой из горьковской пьесы. Но Коршунов однажды пригласил на беседу и посоветовал: «Света, ты проучилась четыре года, можешь играть любые роли — драматические, комедийные, трагедийные. Но с твоей внешностью тебе обеспечены только Нюшки с трудоднями, колхозницы и доярки. Надо похудеть». А я действительно была беленькой, пухленькой, толстенькой. Его слова так запали в душу, что стала с собой бороться. Обожала сладкое, жить не могла без пирожков, пирожных, булок. А пришлось! Села на диету, иногда срывалась, но понимала: профессия требует жертв, брала себя в руки. И так всю жизнь!
После окончания института снялась в фильме-опере «Евгений Онегин», играла Ольгу. Там есть один крупный план, на который не могу смотреть: щечки круглые, почти лопаются. Несколько лет спустя мы с Гончаровым репетировали «Трамвай «Желание», он сказал: «Вчера видел по телевизору «Евгения Онегина», я тебя там не узнал, это не ты». Даже не представлял, какой комплимент мне сделал!
Я была по натуре девушкой влюбчивой. Ну а как без этого? Начинаешь репетировать, и между вами с партнером пробегают флюиды. На недельку-другую влюблялась в каждого мальчика с курса. Кавалеры неизменно вызывались проводить домой, шли пешком до Плющихи, болтали. Но серьезных романов не случилось — так, легкомысленный флирт. Помню, очень понравился исполнитель роли Ленского Игорь Озеров. Чудный мальчик, истинный петербуржец. Мы привязались друг к другу, он читал стихи, очень меня просвещал, но снялись в «Онегине» и разбежались. Не знала, что он рано умер. Как-то, ко мне уже пришла известность, приехала его поклонница, просила подписать письмо, необходимое для установки памятника на могиле. Сказала, что у Игоря в квартире до конца его жизни висела моя фотография в овальной рамке. Я такого не ожидала, это было очень трогательно.
Когда училась на третьем курсе, в Малый театр пришел Борис Иванович Равенских. Он ставил спектакль и пригласил меня на роль девушки, пообещав: «Сыграешь, и тебе откроется дорога в труппу Малого». Я чуть с ума не сошла от счастья! В этом на третьем курсе был уверен лишь мой неизменный партнер по студенческим постановкам Виталий Коняев. Он замечательный артист, до сих пор служит в Малом. Равенских сказал: «Только надо написать письмо директору Михаилу Ивановичу Цареву, что согласна, такой порядок». Я, наивная, написала. Когда об этом узнал Волков, не простил.
Оказывается, они с Равенских были в страшных контрах по поводу того, какой должна быть режиссура Малого. Думаю, Волков разрешил бы мне играть в спектакле Бориса Ивановича, если бы сначала пришла к нему и попросила. Но я исключительно по неопытности этого не сделала. В результате и роль не получила, и в труппу Малого меня не взяли.
В провинциальный театр по распределению не уехала лишь потому, что начала сниматься в «Онегине». Процесс затянулся: нужно было выучить фонограмму и точно попадать в артикуляцию певцов, которые выводили арии за кадром. Работа оказалась долгой и кропотливой. Снималась в Ленинграде целый год. Вернувшись в Москву, начала показываться в театры. Работы по договору тогда не существовало, актера могли взять только в штат. Уволить его потом было практически невозможно, поэтому режиссеры проявляли осторожность.
Родители никогда не оказывали мне протекции, но тут решили помочь — договорились о прослушивании в Театре Моссовета. Главному режиссеру Юрию Завадскому лень было на меня смотреть, предложили порепетировать с его ассистентом роль Софьи в «Недоросле» и сыграть на выезде в каком-то столичном ДК. Волновалась так, что сыграла скучно, текст произносила тихим голосом — в общем, провалилась с треском. Меня турнули со словами «Девочка никакая, беспомощная, взять ее не можем, даже не пытайтесь звонить Завадскому». Мама чуть не плакала: «Как они могли так сказать про мою Светочку?!»