Лариса Луппиан: «Мой служебный роман»
«У Миши было время, когда он начал зарабатывать на концертах, и тогда он мне сказал: «Зачем тебе работать, давай уходи, сиди дома». Но я никогда так не хотела. Во-первых, мне нравилось быть самостоятельной, потому что понимала: в любой момент все может прекратиться и я должна сама себя обеспечивать. Во-вторых, не хотелось терять свое дело, которое вдохновляет, интересует».
— Лариса, как удивительно складывается линия вашей жизни, вся она с юности связана с Театром имени Ленсовета. Вы переступили его порог студенткой, работали актрисой, а уже пятый год — худрук. Вы переживали тут разные, в том числе и нелегкие периоды. Могли бы предположить, особенно когда случились шесть мучительных лет простоя, что ваша судьба так повернется?
— Нет. Но когда мне было очень тяжело и я стала совершенно ненужной, где-то прочитала немецкую пословицу про картошку: «Всему хорошему когда-нибудь в цене быть». Она мне помогала жить и выживать.
А в момент, когда нужно было принять решение, помогла поговорка «Лучше сделать что-то и пожалеть, чем не сделать и жалеть». Я на нее опиралась, когда соглашалась стать художественным руководителем театра. Мне было очень страшно, когда это предложили, я провела несколько бессонных месяцев, даже не дней, рассуждая о том, что делать. А потом все же решилась. Когда у нас дома на кухне за столом я сказала об этом Мише и Лизе, они были очень удивлены: «Ты что, с ума сошла?» Они привыкли, что я дома сижу и их опекаю. Артистка, домашняя хозяйка, мама, бабушка — и вдруг худрук? Это же такая колоссальная ответственность! Но если бы они чуть побольше подумали, поняли бы, что это именно то, что мне нужно. Они знают, что я за человек, какой у меня характер, а он, поверьте, очень крепкий. Я умею быть и мягкой, и твердой, а это, мне кажется, самое главное, когда ты занимаешь руководящую должность. Я умею и уступать, и мягко настаивать.
— Герб рода Луппиан — это волк, который сидит на пне и играет на свирели. Мне кажется, он очень точно иллюстрирует и характер, и то, что с вами произошло, когда вы дождались своего звездного часа.
— Я думаю, да. Знаете, внутренне я всегда была к этому готова. Человеку, который внутренне не готов, никогда не предложат такого...
— В этом сезоне Театру Ленсовета 90 лет. В свое время люди ночью занимали очередь в кассу, чтобы купить билеты. Здесь были талантливые постановки и уникальная труппа. Вы пришли в период расцвета.
— Мне и моему курсу очень повезло, потому что мы поступили в 1970 году к Игорю Петровичу Владимирову, который решил преподавать на базе театра. Тогда появились самые знаменитые спектакли: «Двери хлопают», «Укрощение строптивой», «Человек со стороны», «Дульсинея Тобосская», «Люди и страсти», «Левша».
Помню, с утра бежишь на репетицию и смотришь: народ стоит чуть ли не с раскладушками, сонный, ждет, когда откроется касса, чтобы взять билеты. Я наивно думала, что у всех театров так.
— Каким педагогом был Владимиров и каким человеком?
— Нам повезло, что это был его первый курс, и он все-таки уделял нам достаточно времени. Потому что у него было потом еще несколько курсов, где он даже не помнил имена своих студентов. С нами он поставил целых шесть дипломных спектаклей, один лучше другого.
— Как он преподавал?
— Ему легче было показать, чем объяснить. Он очень хороший артист, выразительный, и мог показать кого угодно: ребенка, собачонку, женщину, старика, играющего в песочнице мальчишку. По его показу я все очень легко схватывала и развивала.
— Скажите, Владимиров был пижоном?
— Нет, но у него был красивый кожаный пиджак, который ему сшила Алла Турчина, заведующая костюмерным цехом. Он все время в нем ходил. Очень много курил, причем в аудитории. Я помню, что пепел у него все время сваливался на грудь. И он его небрежно стряхивал красивой аристократической маленькой ручкой. Это были 70-е годы, тогда все пили и курили. Он предпочитал болгарские сигареты, оставлял все время пачку на столе, уходя на перерыв, а мы их воровали. Это было не хулиганство, а аттракцион.
— Я слышала, вы были одной из первых модниц на курсе.
— У меня была возможность одеваться. Я получала Ленинскую стипендию, потому что училась на одни пятерки, и за выходы в спектаклях по три рубля. А еще и родители присылали. Я была девушкой зажиточной.
Из Ташкента я приехала модницей. Шила там все у портнихи, покупала ткани, обновляла каждые каникулы гардероб, покупала обувь, там она была очень хорошей. А потом стала шить у портнихи в Ленинграде возле Нарвских ворот. Сама придумывала фасоны, очень оригинальные. У меня было экстремальное мини, брюки, гипюровые блузочки. А потом появились длинные юбки и вязаные кофты-хиппи, разные фенечки. В семидесятых была очень красивая мода, и мне она шла. Одевалась я очень хорошо. Могла себе позволить и портниху, и питание, какое захочу.
Мы часто складывались и покупали вино, собирались у нас в аудитории, веселились. Очень много сделано капустников было с моей подружкой Аленкой Ложкиной, с Сергеем Мигицко и с Олегом Леваковым. У нас была банда из четырех человек. Мы делали пародии на все жанры — на театральные, на эстраду, выступали на всяких мероприятиях, а потом нас стали приглашать в другие институты и даже неплохо платить за выступления. Фактически так сейчас работает Comedy Club. Жили мы весело.
— Расскажите, каким был Театр Ленсовета в свои золотые годы?
— Театр был одной дружной семьей, где все друг друга обожали.
Я всю молодость простояла за кулисами. Все время смотрела, как играет Алиса Фрейндлих. Я на всех спектаклях, где была она, уходила со сцены и возвращалась в закуточек, где можно смотреть действие. Я восхищалась ею, Розановым, Улик, Леоновой — всеми. Старалась не пропустить, когда они играли.
Я обожала нашу труппу, а труппа была сильнейшей в городе, такая была палитра красок, такие интересные артисты, такие сильные, харизматичные и красивые — на любой вкус.
У нас были очень длительные гастроли, по два-три месяца. Очень хорошо помню первые. Я еще была студенткой, когда мы поехали по маршруту Киев — Краснодар — Сочи. Юг, фрукты, Днепр, в котором мы купались, потом Черное море. В Краснодаре тоже была какая-то лужа, плавали в ней.
Жили мы на квартире с моей подружкой Еленой Шаниной, которая сейчас актриса в театре «Ленком», было прекрасно, мы сами себе готовили.
Я была занята везде в массовках, кроме спектакля «Двери хлопают», где играла одну из главных ролей.
Потом помню гастроли уже более поздние, Тюмень, откуда мы полетели на вертолете куда-то за полярный круг. В северных городах был страшный голод, в магазинах ничего, кроме банок с березовым соком, а это лишь середина 70-х годов. Мы приехали туда с плитками, с кипятильниками. Из Петербурга везли тушенку, варили картошку и это ели. Помню этот тяжелый быт, когда после спектакля из всех номеров раздавались запахи еды, все что-то варили, парили, ходили друг к другу в гости, играли во всякие игры, выпивали. Было весело и хорошо. Театр был одной семьей, одним домом.
В Ленинграде каждую премьеру отмечали очень шумно — капустниками, розыгрышами. Новый год встречали вместе, дни рождения, свадьбы — вместе. В нашем театре все повлюблялись, переженились, развелись и снова поженились.
— В театре были какие-то особенные традиции?
— Была традиция после «Дульсинеи Тобосской» собираться в радиоцехе за бутылочкой водочки и за легкой закусочкой обсуждать, как прошел спектакль. Ее завела Алиса Фрейндлих вместе с Равиковичем. И поскольку я уже была Мишиной девушкой, он меня брал с собой на эти посиделки, хотя я играла там всего лишь в массовке. Но я впитывала то, как они обсуждали каждую реплику, каждое слово: «А ты помнишь, что-то не так я сказала, а ты не так повернулся, и я почувствовала тогда, что-то такое у тебя произошло».
И мне было очень интересно это обсуждение. Вообще, это тот театр, который я люблю, который проповедую, который со мной всегда. В моем понимании только такой театр и должен быть. Я считаю, что это постоянный сговор. Быть единомышленниками, обсуждать, что было так и что не так, причем без обид, потому что все для дела и во благо этой общей жизни на сцене.
— Вы так восторженно об этом рассказываете. Кажется, все было легко. Но, наверное, что-то давалось сложно? Вы ведь приехали из солнечного Ташкента в серый депрессивный Ленинград. Атмосферу города многие воспринимают сложно. Вам, наверное, было непросто даже акклиматизироваться?
— Нет! Мне было сразу замечательно! Я ощущала Ленинград своим родным местом. Город был серым, влажным, теплым и... прекрасным. Cойдя с трапа самолета, я почувствовала себя буквально как рыба в воде, которая занырнула в родной водоем. Уже гораздо позже, когда Лиза стала известной артисткой, появилась передача «Моя родословная», и там сделали сюжет о нашей семье, и очень многое раскопали, и выяснилось, что мои предки Луппиан еще при царе жили в Петербурге и служили в одном банке с предками Михаила Сергеевича. Так что не зря у меня были такие ощущения родного города. Это среда моих предков.
— Расскажите о Ташкенте, в котором вы росли.
— Воздух в Ташкенте был пропитан пряными запахами южных фруктов — виноградных листьев и ягод, падающих на землю персиков, яблок и абрикосов. Они превращались в сладкие лужицы, которые как смола засыхали на солнце... Время было удивительное, 60-е и 70-е годы — оттепель, расцвет культуры, театра и кино. Я помню, как мы с девочками бегали смотреть «Золотой теленок», «9 дней одного года», все фильмы Гайдая. Помню все эти потрясающие картины. Живя в Ташкенте, я была очень образованной, очень раскованной. В Ташкенте была развита европейская, российская культура, потому что очень много людей в свое время туда приехали во время эвакуации и остались. И ученые, и кинематографисты, и режиссеры, и музыканты. Там было полно интеллигенции, которая разговаривала на чистейшем русском языке. Когда я поступала в театральный, обратила внимание, что люди с Украины и из южных республик в основном общаются с говором, а у меня оказалась чистейшая речь. Я была очень начитанной, потому что раньше не было гаджетов, и я очень любила читать. Ходила в театральный и вокальный кружки, занималась музыкой и художественной гимнастикой. Была всесторонне развитой девушкой. Знала модные течения, слушала «Битлз», потому что они уже стали модными в Ташкенте. Вот такая я приехала в Ленинград — веселая, дерзкая, очень свободная и легкомысленная.
— Почему вы решили стать артисткой?
— Потому что, когда я была маленькой девочкой, мне понравилось сниматься в кино. Фильм был очень хороший, «Ты не сирота». Мне понравилось работать на площадке.
— Как вы туда попали?
— Когда я училась в третьем классе, к нам в школу пришел ассистент по актерам — искать ребят на роли в фильме о том, как во время войны кузнец из Ташкента и его жена усыновили и удочерили 14 детей разных национальностей, в том числе латышскую девочку Дзидру. На пробы на киностудию «Узбекфильм» меня повезла мама моей подруги. Я прошла пять или шесть этапов — простые задания, этюды, сцены и непосредственно кинопробы. Я не волновалась и оттого вела себя естественно. Перед завершающими пробами впервые за мной на киностудию приехал папа. Режиссер Шухрат Аббасов ему сказал: «У вас очень талантливая дочка» — папа был счастлив. Через месяц нам пришла открытка: «Ваша дочь утверждена на роль».
Сниматься мне было легко и радостно. Но иногда приходилось повторять сцену дубль за дублем, правда, не по моей вине. Помню, как снимали сцену прихода женщины, которая сначала думает, что она моя мать, а потом понимает, что это ошибка, и говорит: «Извини, но я ищу свою дочку». В этой роли была занята эстонская актриса Эве Киви, в то время очень известная. Она никак не могла заплакать, и режиссер ее очень ругал: «Смотри, девочка маленькая в кадре плачет!» А мне было легко плакать раз, второй, третий — сколько потребуется, потому что я верила в предлагаемые обстоятельства сразу и безоговорочно. Безуспешные попытки снять сцену продолжались три часа, в конце концов режиссер ударил Эве по лицу, чтобы добиться слез...
Фильм получился очень хорошим, его все хвалили. Я же была рада, что мне заплатили большой гонорар.
— На что вы его потратили, помните?
— Мы с родителями на эти деньги отлично отдохнули на озере Иссык-Куль в горах Киргизии. А еще мне купили пианино, которое до сих пор стоит на даче. Но прекраснее всего было то, что на съемках мне подарили пуанты. И я сразу встала на них — танцевать я любила, у меня были хорошие балетные данные и музыкальность. Появилась мечта — поступить в хореографическое училище. Я сказала об этом маме, но ей было не до меня, она снова придумала разводиться с отцом. Они были слишком разными. Впервые разошлись, когда мне было три года, потом пытались начать все с чистого листа, и не раз. Это была последняя неудачная попытка...