Андрей Житинкин: "Есть что-то аномальное в великих актерах..."
В семь вечера у актеров и режиссеров, работающих в театре, автоматически повышается давление. Первый звонок... Второй. Пик наступает к третьему. Призываю зрителей: если любите своих кумиров, будьте к ним терпимы, они ради вас в этот вечер плачут и смеются, страдают и умирают
Звонок разбудил в восемь утра. Я, молодой режиссер Театра Моссовета, услышал в трубке:
— Привет, это Шурик!
Спросонья ничего не понял:
— Какой Шурик?
— Твой Шурик.
— Да пошли вы... — и бросил трубку.
Он тут же перезвонил:
— Педагог твой — Шурик.
Окончательно проснувшись, я узнал голос Ширвиндта. Он действительно преподавал у нас на курсе в Щукинском училище, ставил водевили. Александр Анатольевич продолжал:
— Слушай, такое дело, юбилей у меня.
— И что, папа Шура?
— Поставишь мой бенефис? Есть хорошая пьеса Радзинского «Поле битвы после победы принадлежит мародерам».
— А как отнесется к этому Валентин Николаевич?
Плучек еще оставался главным режиссером Театра сатиры, и я знал, как ревниво тот воспринимает людей со стороны.
— Он дал мне карт-бланш.
Поскольку пьесу я читал, ответил:
— Тогда знаю, кто станет вашей партнершей. Гурченко!
— Ой!..
В свое время Людмила Марковна показывалась в Театр сатиры. Несмотря на то что просмотр устроили ее друзья Миронов и Ширвиндт, которые были в зале, ее «прокатили». Восстали женщины — актрисы труппы. Люся рассказывала: на тот момент она уже снялась в «Карнавальной ночи», вышла на сцену с баяном, играла, пела, танцевала. Плучек сидел мрачный рядом с женой Зиной, негласно руководившей театром.
Люся работала в полной тишине — ни смешка, ни аплодисментов. В конце концов, произнося какую-то стихотворную фразу, без паузы сказала: «По-моему, зря я сюда пришла. Мне, наверное, надо уйти». Никто ничего ей не ответил. «Покинула сцену под стук собственных каблуков», — делилась Люся. Не успела она оказаться за кулисами, как началось бурное обсуждение, Гурченко буквально смешали с грязью. Замерев за сценой и слыша, что о ней говорят, Люся беззвучно тряслась от рыданий, чтобы не выдать своего присутствия.
Обида засела глубоко. Но когда я предложил сыграть в дуэте с Ширвиндтом, согласилась, несмотря на то что актеры никогда не работали на сцене вместе. Да и Плучек к концу жизни стал сговорчивым: «Бери кого хочешь». Перед сдачей спектакля худсовету вдруг треснуло зеркало в антикварной раме, перед которым гримировалась Людмила Марковна.
— Какая ужасная примета! — заволновался я.
— Нет, Андрей, в театре она работает наоборот, вот увидите, у нас будет хороший спектакль. Просто зеркало меня вспомнило, когда-то я перед ним уже переодевалась.
«Поле битвы...» мы играли десять лет, и Гурченко в нем блистала. После такого успеха Плучек пригласил ее в труппу, но Людмила Марковна отказалась: «Нет, не пойду, реванш я взяла. Не могу сказать, что злопамятна, просто ничего не забываю».
Я и сам актер по первому образованию, учился на знаменитом курсе Людмилы Владимировны Ставской. Дружил с двумя Женьками — Дворжецким и Князевым. Женька Дворжецкий сразу начал сниматься, завел огромное число друзей в кинематографическом мире. Он, человек богемный, обожал застолья, ночные разговоры. Придерживался диссидентских взглядов, все запрещенные книжки от «В круге первом» Солженицына до «Доктора Живаго» Пастернака я брал у него. Он познакомил меня с отцом Вацлавом Яновичем, который дважды сидел в лагерях. Как же рано Женька ушел! Как много мог еще сделать!..
Князев был старше нас на пять лет, успел окончить технический институт. Его, члена партии, сразу сделали старостой, он должен был проявлять строгость, но оставался таким же бандитом и шалопаем. При этом постоянно кого-то прикрывал. Помню, однокурсника забрали в милицию: напившись, тот решил, что туалет находится прямо у подножия памятника Юрию Долгорукому. Шили политическое преступление. Так Князев его спас, вытащил из ментовки. Сейчас Женя — народный артист, звезда Вахтанговской сцены, ректор Щукинского училища.
В выпускном спектакле «Бесприданница» я играл Робинзона, всегда покидал сцену под аплодисменты и был уверен: карьера характерного актера мне обеспечена. Вдруг в коридоре меня поймал тогдашний худрук Театра Вахтангова Евгений Рубенович Симонов:
— Видел вас на сцене. Знаете, что для актера вы очень умны?
— А что, это плохо? — растерялся я.
— Нет, вы начитанны, выбираете для показов редкую поэзию. Скажу одну вещь, а вы подумайте. Как характерный актер долго будете ждать своих ролей. Играть Робинзона в театре вам не дадут, его играют заслуженные и народные. Я, наверное, в последний раз набираю актерско-режиссерский курс и приглашаю вас в режиссерскую группу.
Он меня просто убил. Пошел советоваться к Ставской, она не колеблясь сказала: «Иди!» Так я резко пересел в режиссерское кресло. В группе был самым молодым, остальные пришли из разных сфер с большим жизненным опытом.
Во время учебы я выпустил «Цену» по Артуру Миллеру, где главные роли сыграли будущие звезды Люся Артемьева и Сережа Чонишвили. Со сценой из спектакля ребята показались в «Ленком», и их тут же взяли. На прогон приходил Евгений Лазарев. Предлагал:
— Иди ко мне в Театр на Малой Бронной.
— Надо еще диплом получить.
Преддипломную практику я проходил у Галины Волчек. В тот момент очередной режиссер «Современника» Валерий Фокин стал главным режиссером Театра Ермоловой и позвал к себе. Он собрал талантливую команду, в нее входили никому еще не известная Лена Яковлева, Саша Балуев и уже знаменитые Таня Догилева, Виктор Проскурин, Зиновий Гердт. Валерий Владимирович сразу доверил самостоятельную постановку.
Тогда на нашу сцену возвращались с Запада писатели-диссиденты, мы сыграли премьеру по пьесе Коли Климонтовича «Снег. Недалеко от тюрьмы». В роли беременной лимитчицы выступила Лена Яковлева, странного персонажа по имени Ангел сыграл Саша Балуев. Спектакль мне засчитали как диплом.
Лена, Саша, Таня были людьми веселыми, демократичными. Правда, у Яковлевой были сложные отношения с Догилевой. Таня, признанная звезда, много снималась, блистала в громком спектакле Валерия Фокина «Спортивные сцены 1981 года». А Лена нечасто получала приглашения в кино и интердевочку еще не сыграла. Таня бывала остра на язык, язвительна, Лену это раздражало. Помню, решили сделать общее фото. Рядом с Леной встала Таня, и Яковлева молча вышла из кадра. Я подумал: вот характер! Не желает, чтобы ее оттеняли другие, эта артистка многого добьется. Тем более что Лена была невероятным трудоголиком.
Помню, как она нервничала, когда поступило предложение сыграть в «Интердевочке», советская ментальность протестовала против роли проститутки. Я советовал: «Конечно соглашайся, это же Тодоровский! Там не будет пошлости». Никто и предположить не мог, что наступает звездный час Яковлевой. Лена рассказывала, как вживалась в роль: пошла «в ночное», стояла с профессионалками на шоссе, наблюдала за ними, что-то отметила для себя в костюме. Подсмотренное тащила на площадку.
Почему блестяще удалась сцена, где Полищук метет двор в ментовке? Потому что девчонки подглядели ее в жизни. Тодоровский был доволен, хохотал, закреплял их импровизации. Лена — молодец, что не испугалась. Я всегда привожу в пример актерам восточную притчу: непонятно, когда удастся схватить пролетающего на огромной скорости белого барана в темной комнате. Надо быть готовым сыграть любую роль, не упустить шанс, поскольку роль может оказаться судьбоносной.
Саша Балуев репетировал у меня Калигулу, когда Кайдановский вызвал его на пробы в картину «Жена керосинщика». Я сказал: «Пойди обязательно, он — апологет Тарковского» и перенес репетиции.
Фокин поначалу сомневался:
— «Калигула» — сложная философская драма. Пойдут ли на нее зрители?
— Валерий Владимирович, обязательно пойдут. Помните, кто был первым исполнителем этой роли?
— Кто?
— Жерар Филип, роль сделала его звездой. Спектакль будет строгим, жестким, с долей натурализма, философия никуда не уйдет, но зрелище я вам гарантирую.
И Фокин не побоялся рискнуть, на «Калигуле» были аншлаги. Правда, премьеру омрачило трагическое событие — умер народный артист СССР Всеволод Якут. Он играл управителя дворца. Якут был человеком с юмором, любил молодежь, приезжал в театр за три часа до спектакля, чтобы посидеть с кем-нибудь в буфете, собрать новости — ему этого не хватало.
Перед глазами стоит, как он попивает кофе с сигареткой, на руке красуется агатовый перстень. Всеволод Семенович доиграл спектакль, успел выйти в кулисы. Мы уже отмечали успех, он выпил бокал шампанского, каждому сказал какие-то нежные слова. Хотя все знали: Якут — человек жесткий. Махнул на прощание рукой, направился к машине, споткнулся о ковер и упал. Мы подумали, что это розыгрыш в духе Камю: его Калигула постоянно разыгрывал патрициев. Но Всеволод Семенович не поднимался, и все поняли, что его больше нет, надо ехать к вдове, объяснять, почему ее муж не вернулся после премьеры.
У меня началась истерика. Удар был страшным, актеры были в таком нервном состоянии, что не могли приступить к репетициям еще полгода. После того как во всех экземплярах пьесы вымарали слово смерть, Александр Пашутин ввелся на роль, которую играл Якут. Спектакль шел много лет на аншлагах.
После ухода из театра Балуева Калигулу играл Олег Фомин. Уже и Фокина не было в Ермоловском, и меня, а спектакль все возили на гастроли. Теперь я не боюсь ставить неизвестные пьесы в России. И никогда не отказываю, если кто-то из стариков обращается с просьбой срежиссировать бенефис к юбилею. Время так скоротечно, оно тает, как снежинки на ладони...
А с Ермоловским вскоре не заладилось, театр раскололся так же, как ефремовский МХАТ. Разрушилась творческая атмосфера, началась конфронтация, и я перешел в Театр Моссовета. Он тогда был грандиозным, в труппе сплошные знаменитости, я еще застал Раневскую и Плятта. Не предполагал, что задержусь там на много лет и буду ставить последний спектакль для Георгия Жженова — «Он пришел» по Пристли, «Венецианского купца» с Козаковым, «Милого друга» с Тереховой и Домогаровым.
Козакова я в свое время видел в «Дон Жуане» в Театре на Малой Бронной и не мог представить, что буду с ним работать. Михал Михалыч эмигрировал в Израиль, открыл агентство, супруга Анна занималась финансовыми вопросами, он — творческими. Именно Козаков пригласил спектакль «Поле битвы после победы принадлежит мародерам» на гастроли. Мы объездили Хайфу, Иерусалим, Тель-Авив.
Я замечал, что с Козаковым творится что-то неладное, он никак не мог наобщаться. Приглашал нас — Ширвиндта, Гурченко, Державина, Алену Яковлеву, меня — в ресторан, домой, читал Бродского. Смотрел на нас с тоской, какими-то собачьими глазами. Шутил, что объездил всю «Израиловку» вдоль и поперек и больше ему здесь делать нечего. Горжусь тем, что мы вернули его назад.
