«Технократические проекты русского космизма были реакцией на смерть Бога»
Борис Гройс — о том, почему русские космисты считали, что государство не сможет рассчитывать на настоящую лояльность, если не обеспечит человеку бессмертие
Традиция русской биополитики — одна из самых амбициозных с точки зрения своих мировоззренческих основ и радикальности политической программы. Ее теоретики считали, что недостаточно заботиться только о живых. В такой же заботе нуждаются и мертвые. На этом и выстраивается традиция русского технократизма — с ее желанием осуществить синтез искусства и техники и одержать победу над смертью силами технонауки.
«Теоретики русского космизма сделали противоположный вывод из “смерти Бога”. Они призвали человечество к установлению тотальной власти над космосом и к обеспечению индивидуального бессмертия для каждого живущего или жившего раньше человека», — пишет в своем эссе «Русский космизм: биополитика бессмертия» Борис Гройс, известный философ и арт-теоретик, профессор Нью-Йоркского университета.
«Эксперт» поговорил с философом о том, чем обусловлена такая радикальность идей биополитики в России, почему мертвые — самая дискриминируемая часть общества и как русские космисты предугадали главную утопию современности.
— Если смотреть на западную интеллектуальную традицию, то в ней тема биовласти прямо связана с проблемами демографии. А сама проблема демографии начинает осмысляться в связи с новыми практиками государственного управления, которые, по сути, были направлены на минимизацию рисков для здоровья граждан. Как вы пишете в своем эссе, «современное государство функционирует в первую очередь как “биовласть”: оправдание его существования — в том, что оно обеспечивает выживание человеческой массы, человека как биологического вида». Видим ли мы эту управленческую дорожку в русской традиции биополитики? Или в России эта тема была продумана как-то иначе?
— Понятие биовласти рождается из вполне прагматичного соображения: если я управляю страной, то заинтересован в том, чтобы в ней воспроизводился человеческий капитал. В этом смысле борьба с эпидемиями, заинтересованность в высокой рождаемости и приемлемом уровне благосостояния — это то, без чего невозможно процветание ни одной страны.
Именно поэтому с возникновением централизованных государств бюрократия начинает уделять внимание тому, чтобы, например, минимизировать бессмысленные смерти. Для этого возникает полиция, запрещаются дуэли и так далее. То есть государство становится заинтересованным в упорядоченной и безопасной жизни граждан.
Но это еще не биополитика в смысле Мишеля Фуко. Биополитика в смысле Фуко базируется на заботе о рабочей силе. Рабочая сила — это физическая сила людей. Такие явления, как развитие спорта или гигиены, — это именно про биополитику, направленную на усиление и регуляцию физической и, как следствие, рабочей силы людей. Например, тот же Генри Форд уже активно заботится о жизни своих рабочих, создавая для них целые микрорайоны.
— То есть забота о физической, биологической стороне существования человека оказывается тесно связана с надеждой государства или корпорации на то, что, приложив такие усилия, они получат работника, который будет инвестировать свою энергию в производство. Биополитика в этом смысле — подчеркнуто утилитарна.
— Именно так. И сегодня мы видим ее проявление в самых разных формах. Бесконечное количеств фитнес-центров, спортивные или полуспортивные учреждения, бассейны — во все это вкладывается очень много энергии, денег. От этой инфраструктуры зависит, сколько энергии люди смогут направить на производство.
Другой вопрос, который на самом деле для нашего разговора является центральным: что делать со слабыми, больными людьми? Ведь инвестиции в них точно не окупятся в росте производства, то есть вкладываться в них нет смысла. Собственно, в ответ на этот вопрос и возникает социальное государство. Но именно в России необходимость такого государства была тематизирована наиболее интенсивно и многомерно.
Если вы посмотрите на историю русской мысли в девятнадцатом — начале двадцатого века, то увидите, что она вся была пронизана протестом против конкуренции и конкурентной модели существования.
«С русской точки зрения, Запад представлял собой большую спортплощадку»
— Почему именно конкуренция вызывала в России такое неприятие?
— Это была реакция на реалии западной жизни — на ту модель конкурентного существования, на которой она была основана. Речь идет о конкуренции между партиями, между классами, между нациями. На эту постоянную борьбу и скандалы в России всегда реагировали с иронией. С русской точки зрения, Запад представлял собой большую спортплощадку. И это зрелище отвращало почти всех русских наблюдателей. Равным образом славянофилов и западников.
Славянофилы спрашивали: зачем постоянно конкурировать, зачем бороться? Ведь лучше как-то договориться друг с другом. Отсюда возникают идеи солидарности, коллаборации, единства — очень важные для русской традиции. В конкуренции, считали славянофилы, всегда выигрывают немногие, а проигрывает большинство. Западники брали у Запада в основном социалистические идеи, a не конкурентную модель. Модели, которые предлагала российская интеллигенция, были разными: крестьянская община и царь, социализм и анархизм. Но в любом случае основной тренд был связан с тем, что нужно прийти к социальному государству, которое будет минимизировать риски конкуренции.
Главная идея социального государства — страхование человека, некая гарантированная компенсация в случае, если он потерпел крах и выбыл из конкурентной борьбы. Соответственно, основная идея неолиберализма построена на критике этой установки, так как социальное государство не позволяет победителю конкуренции полностью насладиться плодами своих побед.
— Потому что социальное государство постоянно «размазывает» эти плоды между всеми?
— И это тоже — в виде налогов. Но есть и еще один аспект: когда вы начинаете страховать людей, которые проигрывают, это значит, что вы начинаете притормаживать тех, кто выигрывает. Социальное государство постоянно вводит целый ряд ограничений: нельзя портить окружающую среду, нельзя разрушать традиционные городские пространства, нельзя то, нельзя се.
Как писал один немецкий критик социального государства, возникновение Apple в Германии было бы невозможно, ведь появился он в гараже, а, как известно, по немецким законам в гараже работать запрещено. То есть мы видим, что биополитика, принявшая формы социального государства, начинает сдерживать конкуренцию и частные инициативы. И этот политический конфликт находится в центре западной политической системы.
В России же традиционно доминировали именно те, кто отстаивал позиции социального государства. Это можно сказать о Владимире Соловьеве, Сергее Булгакове, Николае Федорове и обо всех остальных. Идеи солидарности или кооперации — все это про создание общего плана жизни, при котором люди не борются друг с другом и в котором нет четкого различия между победителями и проигравшими. Здесь всем оказывается помощь. Здесь все оказываются нужны.
«Католическая и православная церковь — это ранние формы социального государства»
— В таком случае почему именно в России в понимании биополитики возникает этот акцент на социальное государство? Это связано с какими-то константами русской культуры, которые изначально программируют неприятие конкуренции?
— Я думаю, что здесь будет уместно сравнить Россию с католическими странами. Мы найдем тут очень много параллелей. Не случайно самые сильные коммунистические партии, если оставить в скобках Россию, были во Франции и Италии, то есть в католических странах.
Известно, что католическая церковь всегда считала, что подавать милостыню и заботиться о бедных — это хорошее дело, чего, напротив, мы не встречаем в таком виде в протестантизме. То есть католическая церковь, как и православная, по сути, представляли собой раннюю форму социального государства. Можно сказать, что церковь всегда противопоставляла себя конкуренции за мирские блага — это две разные картины мира.
Если мы посмотрим, например, на католические ордена, то поймем, что все они так или иначе переходили от церковной душеспасительной деятельности к помощи бедным — к организации того, что мы бы сейчас назвали системой здравоохранения. Вообще, идея бюрократии — это католическая идея. Исторически первая бюрократия возникает в Ватикане.
— Да и сама ангелология, если судить по христианской теологии, тоже, по сути, бюрократическое явление.
— Конечно. Это классическая модель карьеры — в ней описывается весь ее возможный путь, вплоть до архангелов и взятых на небо в теле. Причем эта система бюрократии была тесно связана с феодализмом, с готовностью сделать пожертвование, оказать помощь, быть великодушным.
Таким образом, говоря о биополитике, можно выделить две системы. Первая — это система конкуренции, которая больше свойственна протестантскому Западу. Собственно, американская модель — это квинтэссенция такого подхода. Не случайно в период популярности маоизма в США именно лозунг «Винтовка рождает власть» был самым распространенным.
Вторая — система патронажа, свойственная католическим и православным странам. В этом смысле Россия — это страна патронажа. Веками здесь все было пронизано идеологией заботы о населении. И именно поэтому в России переход от феодально-абсолютистского и церковного патронажа к социалистическому был совершенно естественным. Можно сказать, что социальное государство — это государство антиконкурентное, которое стремится создавать условия не для конкуренции, а для всеобщей гармонии.
«Мертвые — это самая дискриминируемая часть общества»
— Выходит, именно православная основа понимания биополитики в России стала причиной тому, что она вылилась в столь радикальные идеи, которые мы встречаем в том же русском космизме или авангарде? Я говорю, например, о требовании Федорова защитить и позаботиться не только о слабых и бедных, но и о мертвых. Мертвых нужно воскресить, иначе реализация справедливости не будет полной.
— На самом деле эта традиция началась еще с Владимира Соловьева, а в русском космизме приобрела технологическое измерение. Именно Соловьев начинает говорить о любви к телу, о телесном бессмертии как главной цели христианства. Он говорил, что христианство, в отличие от всех остальных религий, которые говорят о созерцании, о душе, о переселении душ, о преодолении границ индивидуального тела, в первую очередь сосредоточено на телесном.
Христос — это прежде всего тело, живой человек, страдающий на кресте. А что значит любовь к телу? В пределе — это желание, чтобы тело было бессмертным. Поэтому и Христос бессмертен в теле. А значит, в самом конце всех нас ждет апокатастасис, то есть восстановление в теле всех когда-либо живших людей.
И кстати, именно Соловьев, как и некоторые марксисты, впервые увидел возможность плавного перехода в России от традиционного патронажа к социалистическому патронажу в обход капитализма, но в то же время не исключающего его. Этот переход тогда уже активно обсуждался во Франции, а в России о нем заговорили немногие. Но российская власть этого не увидела, потому что университеты в это время были блокированы, а церковь была малообразованной, и, по существу, тоже была блокирована.
При этом Соловьев читал сочинение Федорова и остался очень скептичен к его идеям. Он считал, что проект «общего дела» не может быть долговременным социальным проектом — в этом смысле он был большим реалистом.
Федоров отталкивается от религиозных постулатов, но мыслит при этом как человек индустриальной эпохи, как человек модерна. Он считал, что все проблемы необходимо решать индустриально-технологическим и социально-политическим путем, а не уповать на волю Божью.
— В этом отношении Федоров, конечно, типичный модернист.
— Да, но, кстати, идея, что с мертвыми не все порядке, — это не только русская идея. Ее, например, можно найти во Франции — как мы помним, католической стране. Есть знаменитая книга Бодрийяра «Символический обмен и смерть», которая как раз посвящена вопросу о мертвых. Если мы заботимся о слабых и больных, то почему мы не заботимся о мертвых? Мертвые — это ведь самые слабые и самые больные. Ответ на этот вопрос простой: мы не заботимся о мертвых, потому что они не работают, не потребляют и не голосуют.
Что такое современная жизнь? По сути, она состоит из работы, потребления и голосования. Поэтому человек интересен либо экономически, либо политически, а мертвые неинтересны. В этом отношении они представляют собой самую дискриминируемую часть общества.
Так вот эту идею во Франции можно найти уже в 19201930-е годы, у всех, кто в это время продумывал, как обеспечить более плавный переход от церковного патронажа к социалистическому. Этот переход, считали они, будет неполным, если не позаботиться о мертвых, ведь в церкви присутствуют и мертвые. Следовательно, если мертвые не исключаются из католической церкви, они не должны исключаться и из современного государства.
В этом смысле можно сказать, что Федоров сформулировал проект реинтеграции мертвых в современное государство. Это был план расширения социального государства через распространение социальной заботы на мертвых.
«Русские космисты технологией заменили онтологию»
— При этом в русском космизме этот переход, по сути, предполагалось осуществить при помощи техники.
— И этот момент очень важен, поскольку показывает ту эволюцию, которую прошло понимание биополитики в России и почему оно приобрело в итоге столь утопические, а иногда гротескные формы. Тут не обойтись без русского авангарда, который во многом представляет собой важный культурный фон.
Малевич хорошо понимал, что основал свое искусство на мечте, на Ничто. И дадаисты говорили об этом же: я верю в Ничто. А что такое Ничто? Это исчезновение божественного порядка. Авангард был во многом реакцией на то пустое место, которое образовалось после смерти Бога. И когда Ницше пишет, что Бог умер, он вместе с тем замечает, что после этого не будет больше разницы между верхом и низом, между правым и левым. Мы оказались в пустоте, заключает он, мы оказались в Ничто.
По сути, авангард хочет показать, что мы остались наедине с самими собой. Но реагировать на эту богооставленность мы можем разными способами. Например, мы можем придумать какой-нибудь проект и затем его реализовать.
— В этом смысле русский космизм возникает как ответ на переживание богооставленности?
— Как ответ на фразу Ницше о том, что Бог умер. Русские космисты решили, что раз Бог ничего сделать не может, тогда давайте попробуем все сделать сами. Система патронажа должна быть реализована в любом случае — пусть и человеческими средствами, при помощи технологии. Государство должно заняться воскрешением мертвых — без этого полноценная гармония невозможна. Люди не будут по-настоящему лояльны государству, если оно не обещает им бессмертие.
Уже Маркс говорил, что антирелигиозная пропаганда просвещения — это глупость. Дело не в том, что религия — это ошибка, а в том, чтобы земными средствами исполнить религиозные обещания. Для этого и нужно построить справедливое общество. Тогда религия будет не нужна. По сути, русские космисты технологией заменили онтологию, потому что Бог перестал гарантировать спасение.
«Смысл искусства — это пропаганда техники»
— Почему в таком случае в российской традиции осмысления биополитики такое значение играло искусство? Почему тот же авангард возлагал такие надежды на синтез техники и искусства?
— Здесь важно понимать, на каком историческом этапе эти идеи возникают. Если мы посмотрим на период с 1909 года, когда был опубликован футуристический манифест Маринетти, и до 1920-х — это годы авангарда по существу, — то увидим, что, вообще-то, отношение к технологиям здесь очень ироничное.
Например, для французских авангардистов машина — это такая странная штука, которая обычно не работает. Собственно говоря, экспрессионизм и немецкий дадаизм антитехничны. Они рассматривают технику как подавление человека. А где возникает любовь к технике? Это Италия, Россия и отчасти немецкий Баухаус (Баухаус — архитектурная и художественно-промышленная школа, существовавшая с 1919 по 1933 год. — «Эксперт»). А больше, в общем, нигде.
— Почему так?
— Во всех технически развитых странах техника воспринималась негативно. Все хотели ее разрушения при помощи социальных и анархистских движений. Но в странах, в которых техника де-факто отсутствовала, отношение к ней приобрело утопический характер. Техника здесь сливается не только с искусством, но и с научной фантастикой.
В результате получается любопытная картина, которую лучше всего можно увидеть на примере Татлина. Он сделал летательный аппарат, который не летал, а затем крутящееся здание интернационала, которое не крутилось: там сидел мальчик, который все это крутил.
Дадаисты очень полюбили эту аферу, потому что Татлин сделал машины, которые не работали. Это были как бы псевдомашины. И если мы прочтем, например, анализ конструктивизма Николая Тарабукина, то увидим там, что, по сути, ничего технического авангардисты сделать не могут. Они могут лишь призывать к развитию техники. Смысл искусства — это пропаганда техники.
В фильме «Аэлита» этот момент хорошо показан. Фильм, с одной стороны, воспевает технологичность, а с другой — оказывается абсолютно дадаистическим: все машины носят там абсурдный характер. В этом смысле проект Федорова — дадаистический. Вообще, когда мы говорим о русском модернизме, то не должны забывать, что он пронизан духом провокации, иронии и абсурда. Не надо все воспринимать серьезно.
«Сталинизм — реализация мечты, в которой мечтатель ее уже не узнает»
— Как все эти идеи были в итоге реализованы в советский период? Был ли какой-то практический отклик на те программы, которые родились в русском космизме и авангарде?
— По сути, если мы говорим о сталинском периоде, то имеем дело с синкретической моделью биополитики. С одной стороны, мы видим в ней элементы западной модели, а с другой — элементы русской.
В 1930-е годы в СССР вместе с идеологией пятилеток приходит культура спорта. Посмотрите, например, на Родченко — он в этом смысле был очень хорошим художником. Сначала он постоянно изображал какие-то машины, а потом вдруг перешел на спорт. То есть при Сталине происходит открытие человеческого тела как ресурса. Тогда же начинает пропагандироваться здоровый секс и все остальное.
Но это было распространено тогда повсюду: и в Италии, и в фашистской Германии, и в США. Начались все эти олимпиады, фетишизация спорта. Можно вспомнить и немецкое движение Lebensreform, которое стало очень популярным во всем мире. Оно призывало к гармонии между телом и природой.
И все это в 1930-е годы фактически было заимствовано Сталиным. Идеология 1920-х годов — сгореть на работе: главным героем был Островский, который буквально сгорел на работе. А в 1930-е возникает культ здорового тела, который был импортирован с Запада.
Отныне рабочие не должны сгорать на работе, не должны превращаться в Павлов Корчагиных. Потому что если они превратятся в Павлов Корчагиных и умрут, то непонятно, кто будет работать. Человеческие тела необходимы, и они должны быть достаточно здоровы, чтобы отдавать свою энергию для строительства социализма.
— А что сохранилось от русского понимания биополитики?
— Патронаж переходит в эту систему напрямую: при Сталине реальная конкуренция невозможна, все делается согласно плану. Сталинизм — это, конечно, реставрация внутри революции. Но это такая реставрация старого режима, которая включает в себя ориентацию на индустриализацию и ориентацию на здоровое тело.
— При этом в своей книге «Gesamtkunstwerk Сталин», вы отмечаете, что сталинизм во многом наследует авангардным практикам, что авангард, по сути, реализовался в том же соцреализме. Можно ли этот тезис подвязать к теме нашего разговора — в плане понимания того, как функционирует и понимается биовласть в России?
— Реализм сталинской эпохи нужно понимать как реальную политику. Эта эпоха интересуется только тем, что можно реализовать. И она по-своему исполняет обещания авангарда, но искаженно, потому что любая реализация является как бы изменой изначальному проекту.
Приведу простой пример, который хорошо иллюстрирует отношения между авангардом и сталинизмом. Предположим, я смотрю на птиц и думаю: «Почему у меня нет крыльев? Были бы у меня крылья, я бы стал летать». И потом я представляю себе, как лечу над миром, и решаю как-то реализовать это. Для этого я начинаю строить самолет. Потом я вхожу в самолет и понимаю, что оказался в душном помещении, что я сижу в неудобном кресле, что меня пинают справа и слева, что я не могу встать с этого кресла в течение девяти часов. Так ли я это себе представлял полет в небе?
— Нет.
— Возможно было реализовать эту мечту другим путем?
— Тоже нет.
— Таково и отношение между авангардом и сталинизмом. Это такая реализация мечты, в которой мечтатель ее уже не узнает.
— Хотя кое-что из мечтаний русских космистов все-таки реализовалось. Например, спроектированная Константином Циолковским ракета — один из самых амбициозных проектов космистов — в конце концов доставила первого человека в космос. В этом смысле утопическое мышление русского космизма принесло реальные плоды.
— Можно сказать и больше: мы живем сегодня в эпоху постгуманизма, или трансгуманизма. Сейчас все мечтают о том, что технология сделает их тела бессмертными и вечно здоровыми. Это, собственно, и есть господствующая утопия нашего времени. Здесь, как это часто бывало и в других случаях, русский космизм намного опередил глобальное воображение. Именно поэтому, чтобы лучше понимать современную культуру, нужно читать русских космистов.
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl