Бетховен умер. Часть I
Музыкальный год во всем мире пройдет под знаком 250-летия со дня рождения Людвига ван Бетховена. Masters Journal присоединяется к празднованию этого юбилея — и начинает публикацию цикла статей композитора Антона Светличного, осмысляющего судьбы наследия Бетховена в современном мире.
11 апреля 1827 года свежий номер газеты Berliner Allgemeine Musikalische Zeitung вышел с большой черной рамкой на первой полосе. Внутри рамки было три слова: Beethoven ist gestorben.
«Бетховен умер». Мы знаем из истории как минимум две похожие лаконичные реплики: Ницще про бога и Булеза про Шенберга. Обе выглядели (и замышлялись) практически оскорблением, атакой лично на адресата или на общественную мораль в целом.
В случае Berliner Allgemeine Musikalische Zeitung все не совсем так — наоборот, краткость символизирует максимальный пиетет к усопшему и, в сущности, означает, что читателям не требуется объяснять, кто такой Бетховен, чем он значителен и насколько велика должна быть сила общей скорби.
Тем более, до кого-то из них уже могли дойти известия о поразительных по масштабу венских похоронах. Толпа в десять или двадцать тысяч человек, знаменитости, идущие за гробом, многочисленные кареты с императорским гербом, траурные песнопения в исполнении звезд итальянской оперной труппы, кладбище, не способное вместить всех желающих, вход строго для приглашенных, венки, оцепление, давка.
Надгробная речь, написанная первым драматургом Австрии Грильпарцером, была наполнена эпическим пафосом примерно на уровне развязки «Властелина колец»: герои навсегда покидают эти земли, их эра завершается, духовный расцвет в нашем отечестве окончен, тот, кто придет следом, будет вынужден начинать все заново, «ибо предшественник остановился лишь там, где кончается всякое искусство». Богатыри — не мы.
На первый взгляд и с позиции наших нынешних представлений о статусе Бетховена в табели о рангах мировой культуры, все это выглядит, в сущности, более или менее уместно — в конце концов, если не он, то кто еще мог бы претендовать на подобные почести? Но чем больше в эту ситуацию всматриваешься, тем больше вопросов она вызывает.
Нет ли здесь все-таки преувеличения? Гипертрофированной экзальтации? А если есть, то чем она вызвана — и почему кажется нам избыточной (если кажется)? Хоть кого-то еще из композиторов провожали на тот свет с сопоставимым размахом? (Тут нам сверху печально улыбается Прокофьев, умерший в один день со Сталиным). Почему все это настолько похоже на похороны не художника, а влиятельного аристократа или государственного деятеля? Почему (и когда) для общества вдруг стали так важны организованные музыкальные звуки? Что люди эпохи наполеоновских войн и Венского конгресса думали про композиторов и как к ним относились? Почему в разговорах о Бетховене так настойчиво возникает тема масс, героев, революции, почестей и вообще политического? Нет ли за этим какой-то более крупной игры? Играем ли мы в нее до сих пор — или что-то изменилось?