Скромный памятник Колумбу
Анна Толстова о судьбе Ильи Остроухова, оставшегося в тени
В Доме Остроухова в Трубниках, сегодня — филиале Литературного музея, открыта выставка «Илья Остроухов: художник, коллекционер, музейщик». Формально она приурочена к 100-летию Музея иконописи и живописи, открытого в остроуховском особняке в Трубниковском переулке в 1920-м и расформированного после смерти хозяина в 1929-м, и представляет публике очень талантливого живописца, которого мы сегодня ценим совсем не за это.
В компании именитых московских коллекционеров, Третьяковых, Щукиных, Морозовых, Илья Остроухов (1858–1929) стоит, что называется, особняком. В прямом смысле слова: для Третьяковых, Щукиных и Морозовых коллекционирование было семейным, точнее, братским делом, то есть эта купеческая придурь носила в глазах общественности характер фамильного помешательства, а Остроухов был в своем небогатом купеческом роду один такой чудак. Про Третьяковых, Щукиных и Морозовых мы по привычке говорим, что в коллекционировании они были сущими художниками, артистами вкуса и выбора. В отношении Остроухова это вдвойне справедливо, поскольку он и был самый настоящий, профессиональный художник. Или «полупрофессиональный», как говорил о нем Муратов.
Художник, много где учившийся в Москве и Петербурге (частным образом — у Киселева, Репина и Чистякова, вприглядку — у коллег по абрамцевскому и поленовскому кружкам, вольнослушателем в Императорской академии, в школе при Императорском обществе поощрения художеств, в Училище живописи, ваяния и зодчества), но официально нигде не доучившийся. Однако художник или не художник определяется ведь не по диплому, званиям или членству в профорганизациях — Остроухов как раз входил в Товарищество передвижных художественных выставок и в «Союз русских художников», его избрали в действительные члены Академии художеств. В первом зале собраны остроуховские картины, рассыпанные по разным музеям — Третьяковка, Абрамцево, Поленово... Это вообще-то событие: со времен первой и, кажется, последней персональной выставки Остроухова, устроенной в 1925 году в Третьяковской галерее — к 40-летию художнической деятельности, прошло почти что столетие. И даже несмотря на отсутствие нескольких важных вещей, на выставке в Трубниках то, о чем раньше приходилось догадываться по одной-двум работам в экспозиции того или иного музея, проявляется со всей очевидностью: Остроухов был живописец большого дарования.
Тут искусствовед непременно должен ввернуть, что пейзажи его подражательны и что он так и не вышел из плена Левитана и Серова, но язвительный Бенуа, в воспоминаниях порассказавший про Остроухова много нелестного — и про купеческую скаредность, и про вздорный характер,— признает, что в 1880-х начинающего молодого художника, впервые взявшегося за кисти в 22 года, современники ставили в один с Левитаном и Серовым ряд. Пресловутого «Сиверко» 1890 года, купленного Третьяковым, нахваливаемого Репиным, объявленного тем же Бенуа одним из лучших достижений русской пейзажной школы и сгоряча поставленного Грабарем выше Левитана, на выставке нет — есть более позднее авторское повторение, несколько замыленное. Однако другие пейзажи Остроухова — абрамцевские этюды 1880-х или «Хмурый день» 1898-го — говорят о том, что обидного звания «художника одной картины» он вовсе не заслуживает. Работал бы не урывками, а систематически, и эти безвидные поля, жидкие облака, озябшие березы, холодные воды и сырой прозрачный воздух обратились бы в сильный пейзажный голос со своей особенной интонацией демисезонной тоскливости — не левитановской сложной меланхолии, а простой русской хандры. Впрочем, если верить мемуаристам, Остроухов был импульсивен, взбалмошен, неусидчив, нетерпелив, а эти свойства характера не располагают к тому, чтобы протирать штаны за этюдником: бывает, что талант и темперамент (на неподходящий к занятиям живописью темперамент указывал и Муратов) в одном человеке никак не могут вступить в счастливый брак. Вот и писать он сразу принялся маслом, поначалу решив не тратить время на обучение рисунку (и экзамен в академию, конечно же, с треском провалил). И недаром впоследствии так увлекся фотографией, куда более быстрой, чем рисование,— некоторые остроуховские пейзажи словно бы увидены этим острым, моментально-фотографическим взглядом, и в этом их странное, нервирующее глаз обаяние.