Воин красоты. К столетию Франко Дзеффирелли
12 февраля исполняется 100 лет великому итальянскому режиссеру Франко Дзеффирелли. Юбилей не только повод вспомнить замечательные фильмы и спектакли, но и взглянуть на наследие шире, в контексте тех тектонических перемен, которые произошли в европейской культуре за последние годы. О своих личных встречах и дружбе с маэстро рассказывает Сергей Николаевич
12 февраля — сто лет маэстро Франко Дзеффирелли. Я и сейчас слышу капризный, насмешливый голос: «Никаких, пожалуйста, маэстро! Что за деревенские манеры! Какой я тебе маэстро? Франко! Меня зовут Франко».
Ему не нравилось, когда подчеркивали возраст. В чрезмерной почтительности и восторгах в свой адрес он прозревал насмешку и иронию. Это на сцене он обожал пафос, но только не в жизни.
В жизни он был ироничный, проницательный и очень практичный флорентиец, видевший всех насквозь своими льдистыми, голубыми глазами, не растерявший привычки подмечать все смешное и как-то обаятельно над этим подтрунивать.
Помню его рассказ о своей первой встрече с русским балетом.
— Впервые я увидел ваш балет на фестивале «Флорентийский май». Не помню, то ли это был 1954-й, то ли 1955-й? Но я запомнил, что главную этуаль звали Галина Уланова.
— И как это было?
— Танцевала она божественно, но я подумал, какое неудачное имя для балерины. Ведь Galina по-итальянски курица.
Или сидим в кабинете директора ГМИИ им. А. C. Пушкина Ирины Антоновой. Торжественный обед в честь открытия выставки Франко Дзеффирелли в рамках фестиваля «Черешневый лес». Разговор как-то не очень клеится, все гости сосредоточенно налегают на spaghetti Pomodoro, привезенные из Bosco cafe.
Чтобы придать этой церемонии более светский и непринужденный тон, Ирина Александровна спрашивает Дзеффирелли, как ему показался проект нового музейного квартала, который сотворил легендарный архитектор сэр Фостер специально по заказу спонсоров.
— Кто-кто? Какой сэр? — переспрашивает Франко, дожевывая спагетти.
— Сэр Норман Фостер, — чеканит Антонова.
— Да-да, знаю. Лысый такой… Он ужасен.
За столом повисает гробовая тишина.
— Кто ужасен?
— И этот ваш сэр, и его проект. Просто кошмар какой-то!
Ирина Александровна надевает маску святой невинности и обиженным голосом девочки, которой ни за что поставили неуд, растерянно спрашивает, но почему же, почему?
Тогда Франко, отбросив картинным жестом салфетку и отодвинув тарелку, произносит великолепный спич, который до сих пор звенит у меня в ушах. Вот краткое содержание.
— Madame (почему-то он начал по-французски, но потом я узнал, что так полагается обращаться к королевам), вы знаете, как я вас люблю и как я вами восхищаюсь. Вы величайшая из всех великих, кого я знал в этой жизни. А знал я, смею вас уверить, многих. Если бы мы встретились хотя бы сорок лет назад, я бы предложил вам свою руку и сердце. Я и сейчас готов это сделать, но зачем вам такая руина, как я, когда у вас есть ваш музей. Это самое прекрасное, что есть в этом городе. Я учился архитектуре, я всю жизнь посвятил искусству. И знаю, о чем говорю. И я не могу представить, чтобы такая женщина, как вы, и этот великолепный дворец оказались в соседстве с этим убожеством, с этими бетонными кубиками Рубика, с этой типовой серостью. Не верьте тем, кто говорит, что это модно, стильно, актуально. Они говорят это потому, что им заплатили, или потому, что ничего в своей жизни больше не видели. Это бездарно! Не дайте себя обмануть, Madame!
Между этими двумя Madame, в начале и в конце, будто пронеслась шаровая молния. Это был монолог, достойный Ростана. Это был Театр великого артиста, в котором не было позы, но одна боль, гнев и страсть. И абсолютная вера в единство формы и содержания, как проповедовали ненавистные Дзеффирелли основоположники марксизма-ленинизма. Одного ведь без другого не бывает.
Правоверный католик, Дзеффирелли всю жизнь поклонялся культу красоты — в отличие, скажем, от своих старших коллег, итальянских кинематографистов, певцов неореализма. Бедные люди, сжатые кулаки, похитители велосипедов…
Дзеффирелли все это терпеть не мог. Коммунистов ненавидел, ни в какую справедливость и социальное равенство не верил, трущобы и бедные кварталы старался всегда обходить стороной. И не потому, что был сноб. Природа его упрямого и последовательного консерватизма, кроме строгого католического воспитания, имела и свою тайную подоплеку. Дзеффирелли — незаконный сын. Бастард, как говорили тогда. И, несмотря на природную веселость, легкий характер и любовь его обожаемой тети Лидии (мама Франко умерла рано, и он всегда ощущал себя сиротой), само сознание своей незаконности и безотцовщины отравляло ему жизнь.