Режиссер Борис Юхананов: «Я подзаряжаюсь от космоса»
Мы поговорили с худруком Электротеатра Станиславский о зрительской шизофрении, многодневных постановках и кафкианском ужасе.
Пять лет назад в здании Московского драматического театра имени Константина Станиславского после основательной реконструкции открылся Электротеатр Станиславский. Название отдает дань и одному из первых московских кинотеатров (в начале прошлого века их называли электротеатрами), который здесь находился – и своему предшественнику. Электротеатр Станиславский под руководством Бориса Юхананова отмечает 26 января свой первый юбилей.
«Сколько вам нужно на интервью, часа два, три?» – спрашивает меня пресс-атташе театра и, когда я отвечаю, что не больше часа, смеется и рассказывает: накануне приезжало телевидение, корреспондент успел задать один вопрос – и ответ на него занял у худрука два часа. Масштаб и размах – одна из главных особенностей и творческого подхода Бориса Юхананова, который ставит многочасовые, многодневные спектакли (или, как он называет их – проекты). Однако нам удалось уложиться в рекордные 40 минут – и обсудить все самое важное.
Борис Юрьевич, вы известный златоуст, вас называют театральным магом – вы умеете зачаровывать изящностью смысловых конструкций, в которых легко заблудиться и не найти выхода назад. Я бы очень хотел, чтобы мы сегодня попробовали поговорить максимально понятным, простым языком, даже о довольно сложных вещах. Как думаете, получится?
Конечно!
Давайте протестируем вас на явлениях, создателем или соавтором которых вы являетесь. Объясните в двух словах, что такое новая процессуальность.
Это форма существования современного театра, в котором перспектива разворачивающегося спектакля, а точнее сказать, проекта отправлена в эволюцию. То есть со временем он может удивительным образом меняться, оставаясь собой. Вот это и есть новая процессуальность.
Приведите пример.
Ну, например, я на протяжении 10 лет в 1990-е делал проект «Сад». В его основе лежала пьеса Чехова «Вишневый сад». Вот эти изменения при бесконечной перспективе развития, конечно, имеют финал. Но когда мы делаем проект, то нацелены не на финал, а на те правила, которые складываются во время нашей игры. Так вот, на протяжении 10 лет этот проект пережил девять принципиальнейших изменений – в форме, в декорациях, в сценографии, в костюмах, во внутреннем устройстве самого действия. Девять регенераций проекта. В этой глубокой, серьезной, сложной работе, которую мы вели в 1990-е годы, я и обнаружил основные законы нового процессуального искусства.
Очень опасный сейчас задам вопрос – зачем они нужны?
Вы знаете, любое открытие такого или иного рода, любое направление, рождающееся в практике, нужно не только творцам. Им – понятно: есть художественный инстинкт, который ведет творца, художника, театр по определенной, но не до конца известной дороге. Но постепенно она открывается – зрителям, самим творцам – и в этот момент возникают законы. И люди понимают, что это нужно не только им, но и всем тем, кто интересуется красотой мира и его уродством – озарены тем бесполезным интересом, который называется интересом к искусству.
А творцы как это понимают? К ним приходят люди и говорят: спасибо, это-то нам и было нужно?
В театре это выражается реакцией зала. В аплодисментах, в ответной энергии, в радости или в задетости, которые испытывает зритель во время спектакля.
Хорошо, теперь объясните в двух словах, что такое «Параллельное кино».
Оно возникло в середине 1980-х годов вместе с журналом «СИНЕ ФАНТОМ», который был призван освещать неизвестный нам кинематограф.
Вы его выпускали?
Нет, журнал был создан братьями Игорем и Глебом Алейниковыми – вначале как домашний журнал, как самиздат. Тогда это было очень распространено, и свободная мысль находила формы бытования в таких изданиях. А само по себе «Параллельное кино», в первую очередь, можно определить так: это кино, сделанное не на государственные средства. Как направление оно очень разнообразное. Тогда еще существовал андеграунд, и там накопилось много талантливых режиссеров, работавших не в форматах советского стиля. И они на собственные средства, затрачивая собственную жизнь на это – как тогда было не только в кино, но и в рок-музыке – делали фильмы. Не подражательные, не самодеятельные, то есть реализовывавшие большие советские форматы в своих маленьких домах культуры. Нет, это были свободные фильмы. Их делал, в том числе, и я, открывая для себя видеоискусство.
Речь про видеороман «Сумасшедший принц»?
Да-да. И, таким образом, возникло очень разнообразное комьюнити – из людей, не объединенных ни стилем, ни даже взглядом на развитие киноискусства – но объединенных вот этой ситуацией. Тогда это называлось андеграунд.
А сейчас андеграунда нет?
Сейчас, слава богу, нет такого тотального, капсульного давления, отформатированного идеологически, которое бы заставило людей уходить в «подземку».
Когда и как вы решили, что станете режиссером?
Это было во Вьетнаме, мне было пять лет, и я вдруг почувствовал огромную необходимость что-то делать с другими людьми. Мой отец был собственным корреспондентом советского радио и телевидения во Вьетнаме, и мы жили, как положено советским буржуям, на большой вилле, оставшейся в наследство от французской колониальной эпохи. Я собрал наших слуг – вьетнамцы оказались очень подвижными людьми, и я стал с ними что-то делать. Плохо помню, что именно, но что-то такое им бурчал по-русски, будучи пятилетним младенцем, и они исполняли мои указания. Можно сказать, что это был мой первый опыт. А дальше, будучи уже школьником, я от Союза художников ездил в пионерский лагерь «Солнечный» под Тарусой, и там я уже стал серьезно ставить какие-то спектакли. Но понял для себя, что надо освоить актерское искусство, поэтому вначале поступил на актерский факультет, а уже после на режиссуру.