«После „Искусства фуги“ Баха раскалывается голова». Интервью с пианистом Даниилом Трифоновым
Пианист и композитор Даниил Трифонов и бренд премиальных акустических систем и наушников Harman Kardon завязали крепкую дружбу, чтобы показать: классическую музыку можно слушать не только в концертных залах, но и за их пределами — на качественной технике. В интервью Esquire Трифонов обозначил степень хулиганства в исполнении классической музыки, рассказал о любви к прогрессив-року 1970-х, важности образного мышления и поделился секретным упражнением.
О 30-летнем пианисте Данииле Трифонове принято говорить не иначе как об одном из главных исполнителей поколения. Он колесит по миру с оркестром Мариинского театра под управлением Валерия Гергиева, Лондонским симфоническим оркестром, Израильским симфоническим оркестром и собирает заслуженные награды. На одну лишь премию “Грэмми” Даниила номинировали пять раз (в 2021 году — с пластинкой Destination Rachmaninov. Arrival). В 2018 году статуэтка ушла российскому виртуозу за альбом Transcendents с “Трансцендентными этюдами” Ференца Листа. В мае этого года Трифонов впервые подписал контракт с брендом — стал амбассадором акустических систем Harman Kardon и любезно согласился пообщаться с Esquire.
Каково в личном и творческом плане работать над музыкой, к которой обращаются практически все пианисты (концерты Рахманинова, Баха), не терять интереса да еще и получать "Грэмми"?
Исполнительство вообще строится на том, что мы интерпретируем произведения прошлого. Конечно, есть и современная академическая музыка. Кстати, один американский композитор пишет для меня концерт. Премьера должна состояться следующей зимой или весной. Но это скорее исключение. Упор делается, конечно, на классику. Особенно приятно находить малоизвестные произведения великих композиторов прошлого, жемчужины, не успевшие стать мейнстримом (например). Crème de la crème академической музыки. Но важно даже не столько то, что ты исполняешь, а как. Грани интерпретации изначально довольно широки. Проведу параллель с роялями: в XVIII веке, когда инструмент только появился, не существовало технического стандарта. Струны могли быть и параллельными, и перекрещенными, педали — прямо под клавишами. К середине XX века рояль стал единообразным. Так же сузились и исполнительские интерпретационные границы.
К слову о роялях. Вы рассказывали, что записывали «Трансцендентные этюды» Листа (которые принесли Трифонову «Грэмми» в номинации «Лучшее классическое инструментальное соло». — Esquire) на гамбургском «Стейнвее». Существует ли общее правило, какой инструмент для какого композитора больше подходит? Или вы выбираете рояль методом проб и ошибок, доверяя интуиции?
Зависит от композитора. Например, в эпоху барокко не было такого, что композиторы писали для конкретного инструмента. Сын Баха, Кирилл Филипп Эммануил, в своем трактате “Опыт об истинном искусстве игры на клавире” напоминал композиторам, что их музыка должна одинаково выигрышно звучать на любом клавишном инструменте: будь то хоть клавесин, хоть клавикорд, хоть фортепиано, хоть орган. Уже в эпоху романтизма появилась музыка только для рояля или только для флейты и, как следствие, искусство транскрипции. Композиторы научились переносить произведения нота к ноте с одного инструмента на другой. Для этого, надо сказать, им пришлось далеко отходить от оригинала.
А если вернуться к граням импровизации: где все-таки проходит черта дозволенного? Что может позволить себе пианист, исполняя мастодонтов? Какую вольность?
Мой педагог в Кливленде Сергей Бабаян придерживается правила, почти как по Станиславскому, что можно пробовать разные грани одного образа, играть одну и ту же фразу с противоположными эмоциями — расшатывать центр интерпретации. Важно просто слушать себя. Но есть опасность: интерпретация может застопориться, и ты будешь играть на автомате, будто зазубрил. На первый план должно выйти сиюминутное восприятие концерта: будто ты сам слышишь музыку впервые.