Политическая дерзость или умственная болезнь? Отрывок из книги о Петре Чаадаеве
Значение «Философических писем» Петра Чаадаева для русской истории переоценить трудно. Философ и публицист, официально объявленный умалишенным за свои идеи, сумел создать произведение, вызывающее споры по сей день. Михаил Велижев в своей книге «Чаадаевское дело: идеология, риторика и государственная власть в николаевской России» рассказывает о том, как через процесс против Чаадаева можно понять более глобальные события, происходившие в стране в то время. С разрешения издательства «Новое литературное обозрение» «Сноб» публикует отрывок.
I
Первый отзыв Николая I о первом «Философическом письме» отличался резкостью, но одновременно и некоторой неопределенностью. Царь назвал чаадаевскую статью «смесью дерзостной бессмыслицы, достойной ума лишенного». Граница между преступлением («дерзость») и безумием в представлениях императора не была четкой: он нередко сближал политическую неблагонадежность с сумасшествием. Так, 20 декабря 1825 г. в выступлении перед дипломатическим корпусом монарх следующим образом характеризовал декабристов: «Несколько негодяев и сумасшедших думали о возможности революции, для которой, благодарение небу, Россия далеко еще не созрела». В своих «Записках» он замечал: «Сергей Муравьев был образец закоснелого злодея. Одаренный необыкновенным умом, получивший отличное образование, но на заграничный лад, он был во своих мыслях дерзок и самонадеян до сумасшествия, но вместе скрытен и необыкновенно тверд». «Дерзок и самонадеян до сумасшествия» — эта формулировка живо напоминает «смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного», с той оговоркой, что С. И. Муравьев-Апостол, по мнению императора, был умен, а Чаадаев — глуп. «Дерзость» и «безумная самонадеянность» привели Муравьева-Апостола на эшафот, и нет оснований сомневаться, что уголовное преследование могло грозить Чаадаеву уже в тот момент, когда первая реакция императора была положена на бумагу. Однако в итоге царь принял решение объявить Чаадаева «умалишенным». Назвав автора первого «Философического письма» безумцем, а не преступником, Николай создал прецедент, повлиявший на весь ход русской интеллектуальной истории. Каким же обстоятельствам мы обязаны появлению высочайшего вердикта?
II
К концу 1836 г. соперничество двух курировавших идеологию ведомств — III Отделения и Министерства народного просвещения — и их начальников, А. Х. Бенкендорфа и С. С. Уварова — уже стало осязаемым. Уваров решил воспользоваться чаадаевской статьей как предлогом с тем, чтобы уронить репутацию своего могущественного оппонента в глазах царя. 20 октября министр отправил императору несколько писем как формального, так и неформального свойства. В официальных донесениях, написанных по-русски, он предлагал закрыть «Телескоп» со следующего года и удалить цензора Болдырева со службы. Однако во франкоязычной записке, обращенной лично к монарху поверх рутинной корреспонденции, Уваров изобразил публикацию первого «Философического письма» совсем иначе — как «настоящее преступление против религиозной, политической и нравственной чести». По его мнению, Чаадаев обнаружил не «бред безумца», а «систематическую ненависть человека, хладнокровно оскорбляющего святое святых и самое драгоценное своей страны». В интерпретации Уварова появление в печати чаадаевского текста оказывалось связано с последствиями восстания 1825 г. Речь шла о новом выступлении людей, прежде пытавшихся ограничить самодержавие силовыми методами. Как следствие, Уваров предлагал привлечь фигурантов «телескопической» истории, прежде всего самого Чаадаева, к уголовной ответственности. Кроме того, министр приложил к письму и сам 15-й номер «Телескопа» с текстом пресловутой статьи.
Ход Уварова строился на рациональных и хорошо обдуманных аргументах. Он знал, что Николай имел склонность усматривать за самым невинным вольномыслием следы пагубного революционного влияния и любил раскрывать заговоры (особенно в старой столице). В особенности мнительность монарха усилилась после Польского восстания 1831 г., когда мятежники оспорили право царя на польскую корону. Вероятно, Уваров надеялся на характерное для императора охранительное поведение и всеми силами провоцировал его: указание на существование в Москве опасной фронды ставило под сомнение способность III Отделения контролировать ситуацию в стране. Министр народного просвещения выставлял себя жертвой обстоятельств, зловредных московских оппозиционеров и нерадивых чиновников, неспособных навести в империи порядок. Такая интерпретация позволяла ему снять со своего ведомства ответственность за промах пропустившего статью цензора, дискредитировать влиятельного конкурента и одновременно наказать Чаадаева. План Уварова отличался некоторым изяществом и, казалось, имел шансы на успех. Однако события развивались по иному сценарию.