«Нетерпимость стала нашей колоссальной бедой»
Режиссер Николай Лебедев собирается экранизировать «Мастера и Маргариту». Почему автор «Легенды № 17» и «Экипажа» отказывается от большинства проектов и не снимает о современности? Рекордсмен российского проката дал развернутое интервью «Огоньку»
Ваша режиссерская траектория хаотична, вы все перепробовали: триллеры, патриотическое кино, фэнтези, спортивную драму, ремейк советского фильма. С другой стороны, на мой взгляд, эта траектория символична для всего постсоветского кино. Вы сами как оцениваете свой путь: скорее, как закономерность или как случайность?
— Когда-то в детстве, думая над тем, как достичь успеха в профессии, я пытался высчитать «правильные режиссерские судьбы». Я пришел к выводу, что точнее всего складываются судьбы у режиссеров, которые работают в одном жанре. Скажем, Александр Роу или Леонид Гайдай. Я думал тогда: ну вот, мне надо найти свой жанр. В детстве я хотел снимать фильмы-катастрофы после того, как посмотрел фильм Александра Митты «Экипаж». И вот я решил работать в этом жанре. И еще учась в школе, я разрабатывал похожие сценарии. Но, когда подрос, понял, что надо быть верным не жанру, а самому себе. Личностное начало, авторское, определяется не жанром, а темами, к которым обращаешься. А темы у меня, в сущности, одни и те же: все мои фильмы рассказывают о том, как важно выстоять в этом отнюдь не ласковом мире, найти себя, найти и отстоять внутреннюю свободу, не потерять лицо. Думаю, хаотичность, о которой вы говорите,— она иллюзорная; пожалуй, она заключается лишь в том, что когда я выбираю новый проект, то действую абсолютно интуитивно. И никогда не высчитываю успех. Я даже, может быть, и хотел бы уметь просчитывать успех — но у меня не получается. Я выбираю тот материал, ту историю, что вызывает во мне сильный эмоциональный отклик.
Если бы мне сказали в юности, допустим, что я буду снимать фильм о войне, я, мягко говоря, удивился бы. Но, когда в 2001-м мне позвонили с «Мосфильма» и от имени Карена Шахназарова предложили снимать «Звезду» по повести Казакевича, я схватился за этот проект со рвением, которого сам от себя не ожидал. Поначалу я думал, что снимаю фильм в память о моих родственниках, павших на войне. Но, когда я сделал «Звезду», то понял, что фильм — это мой мысленный разговор с отцом, наш диалог о тех понятиях и идеях, которые составляли смысл его жизни. Это был очень тяжелый фильм, производственно, психологически, мне казалось, что ничего не получится, что я не могу передать ту эмоцию, которая кипит во мне. Каждая моя картина, как ни странно, — это разговор с самим собой, с моими внутренними конфликтами и комплексами. Я открываю тему, которая во мне болит. Например, «Волкодав из рода Серых Псов» — это отзвук моей любви к волшебным сказкам и приключениям и, конечно, вера, что светлое начало побеждает. Что касается «Легенды № 17» — я не то что никогда не играл в хоккей, но даже не видел целиком ни одного матча по телевизору. Мои интересы лежали в иной плоскости. И когда Леонид Верещагин, продюсер и директор студии «ТриТэ» Никиты Михалкова, предложил мне сценарий про хоккей, я прочел его, конечно, но исключительно из уважения к продюсеру, поскольку понимал, что подобный материал снимать не буду. И отказался. Позже, через год или два, Верещагин мне позвонил вновь. Изумительное качество, кстати, редкостное качество: когда продюсер не обижается на отказы, а продолжает искать материал для совместной работы. Верещагин вновь предложил сценарии на ту же тему. Я прочел несколько сценариев о Харламове. И опять это были не мои сценарии…
— Простите, а вы часто отказываетесь от сценариев?
— Я не подсчитывал, но это практически всегда происходит, потому что это… как любовь. Либо внутри возникает отзвук, либо нет. Так вот, я начал читать очередной сценарий «Легенды», на этот раз написанный новыми авторами Михаилом Местецким и Николаем Куликовым,— опять детство, юность героя… — и вдруг забыл, что читаю историю, которую знал прежде. Я перестал считать страницы, анализировать,— обычно так делаешь, потому что драматургическую структуру проверяешь, это уже профессиональное,— и вдруг я стал смеяться или плакать, я позабыл о времени, о том, где я сейчас нахожусь; я сам себя не узнавал. Я дочитывал сценарий, уже понимая, что это — мое, что я хочу делать эту картину, история меня захватила безумно, и совсем не потому, что она про спорт. А потому, что в этом сценарии был образ, который был потрясающе прописан и которого не было в предыдущих сценариях на ту же самую тему: образ тренера Тарасова. И отношения Харламов — Тарасов — это, опять-таки, была очень личная для меня тема: модель моих отношений с отцом. И еще — этот сценарий был наполнен такой азартной, такой искренней любовью к своим персонажам. Именно поэтому я взялся за «Легенду № 17».
— Беда нашего кино — это именно бесконфликтность, борьба хорошего с еще лучшим. У вас же конфликт настоящий, и в «Экипаже», и в «Легенде № 17» — это завораживает, располагает. Конфликт между младшим и старшим, от ненависти к любви.
— Когда мы говорим «конфликт» в нашем насквозь конфликтном обществе, мы все время думаем, что это обязательно драка или ситуация, когда, как на нынешнем телевидении, люди начинают друг друга оскорблять. Но ругань или драка — это не конфликт. Конфликт между Тарасовым и Харламовым — это конфликт отца и сына. Он архетипический. И в «Экипаже» он отчасти проявляется. Но для меня в этом смысле еще более интересен конфликт молодого пилота Гущина, которого играет Козловский, с отцом-авиаконструктором, которого играет Сергей Шакуров. Этот конфликт очень странный и мучительный, потому что мы понимаем в итоге: отец осуждает сына за то, что сам бы сделал в той же ситуации. Осуждает, что сын не может и не хочет терпеть наглость, хамство, непорядочность. Сын идет по отцовским стопам человеческого достоинства.
— Тут еще дополнительно — конфликт советского человека и постсоветского, от этого тоже никуда не уйти.
— Я даже не говорил бы «советского» — я для себя формулирую это не так. Когда произошли тектонические изменения в нашем обществе — перестройка и 90-е особенно годы, я увидел, как огромное количество людей, в высшей степени достойных, составляющих базу общества, оказалось на обочине жизни. И не потому, что они слабы, а потому, что они не могли играть в подлую игру. Учителя, инженеры, врачи — все они оказались нищими. Я видел, как пенсионеры, которые всю жизнь вкалывали, вдруг оказались за чертой бедности. И это, конечно, была катастрофа. И мне хотелось в этой картине защитить вот этих людей, которые продолжают оставаться золотым запасом страны. Потому что для них порядочность — это порядочность, честность — это честность. Они не играют в подковерные игры, им очень трудно. Но, если бы их не было, я вообще не понимаю, как бы мы выжили…
— Я с уважением отношусь к вашим словам, хотя и не согласен с вашей оценкой. 1990-е — это действительно трагедия переходного периода. Но, если бы не было этого периода, не было бы ничего, что мы имеем сейчас. Я понимаю, когда вы об этих людях с таким теплом говорите. Но труд этих людей, к сожалению, не был эффективен, потому что социалистическая экономика в целом была неэффективна. И мы все в какой-то степени за это расплачивались в 1990-е.