«Мы не отслоились от советского мира»
В августе в издательстве Corpus выходит новый сборник рассказов Владимира Сорокина «Белый квадрат». Писатель рассказал «Огоньку» о распадающемся новом времени и попытках удержать его с помощью слова
Новый сборник рассказов Владимира Сорокина «Белый квадрат» можно читать как части одной пьесы или рассматривать как сюжеты бесконечного телешоу. Одни рассказы перемещают нас в прошлое, другие — в недалекое будущее; они схожи видимым равнодушием героев к происходящему и одновременно ощущением неясной, но нарастающей тревоги. К привычному набору героев — телеведущих, обывателей, чекистов-мистиков, золотой молодежи и высшему классу чиновничества — присоединяется теперь еще и чей-то пророческий голос, что весьма неожиданно для Сорокина. Самая короткая рецензия на сборник звучала бы так: «Несколько раз сойти с ума и вернуться». Это странствие по обыкновенности русского ужаса, в котором граница между благостью и нечеловеческой жестокостью почти незаметна. Само пространство тут, кажется, жесточит (по аналогии со словом «кровоточит»). «Огонек» поговорил с писателем о новых формах работы с пространством и временем.
— Первый рассказ сборника, «Красная пирамида», почему-то особенно завораживает. Может быть, оттого, что главный герой — советский журналист 1970-х годов и он работает в том числе и в «Огоньке». Однажды в юности он проехал по ошибке нужную остановку, вышел не на той станции — и вся его жизнь сложилась иначе. И хотя он знал, что были и другие варианты, предпочитал делать вид, что путь был только один. И только в последний миг жизни он понимает это. У вас была «Метель» — вещь, в которой, как вы сами говорили, вам хотелось главным героем сделать пространство. А в этом рассказе главный герой, выходит, само время?..
— Да, что-то вроде эксперимента маляра с коллайдером, пока физики отлучились… Мне хотелось, чтобы рано или поздно вся жизнь героя как бы сжалась до уровня… знаете, как бы сосредоточилась на кончике иглы или на одной фразе, что ли. В этом и есть мистика нашей жизни. Кажется, что наша жизнь — огромная вещь, материк неохватный, а она вдруг, как бумага, может сжаться, скомкаться в один момент, перед смертью или в критические секунды.
— Жизнь в рассказе ужалась до словосочетания «красный рев». Что-то неожиданное, булгаковское появляется в интонации…
— Ну я сейчас не буду говорить о внутренней конструкции этой пирамиды, иначе мы перейдем в область профанного. Если получился мистический рассказ — прекрасно. Это приятная неожиданность. Предсказуемые вещи делать не хочется. Этот рассказ, собственно, и по языку совсем другой. Он написан языком советской прозы 1950-х. Чтобы совпасть со временем.
— Да, еще поэтому он завораживает. Поскольку там речь о детях советской элиты, я вот о чем хотел спросить: вы в юности принадлежали совсем к другому кругу общения. Откуда вы знали, к примеру, как живут молодые коммунисты или, там, руководители советского производства — герои ваших первых произведений, начиная с «Тридцатой любови Марины»? Каким образом вы с ними пересекались?
— Слушайте, Андрей, во-первых, они рядом с нами жили. Я тогда проживал в Ясенево, на краю Москвы, в доме Академии наук. И там в основном были молодые семьи. Помимо ученых был также и молодой начальник цеха завода. И, собственно, мы общались, выпивали иногда даже вместе, хотя это, в общем, не моя была компания. Я был в андерграунде, а они были такие… советские ребята. Но в основном интеллигенты. Кто-то из них делал научную карьеру, кто-то заводскую. Ну и потом: я окончил Губкинский институт, и мои однокурсники также стали советскими инженерами. Я знал и завод советский, потому что немного работал там, и советскую деревню, потому что ездил к дедушке-леснику. И подворотню, потому что пять лет прожил в рабочем поселке. В общем, я не жил в библиотеке, как вы понимаете, у меня был богатый материал. А потом я год проработал в журнале «Смена». Я знал хорошо и эту советскую журналистскую среду. Это был, конечно, богатейший материал для описания.
— Но тогда-то вы этого не знали, что это богатейший материал… Откуда вам было знать, что они станут вашими героями?
— Уже знал! Я, собственно, довольно рано попал в андерграунд, мне было 20 лет вообще-то. И к началу 1980-х у меня уже выстроилась, что ли, собственная оптика для разглядывания советского мира. Она как раз заработала в начале 1980-х. Я благодаря опыту соцарта отслоился от этого советского мира и увидел его как некий художественный объект. И этих персонажей, и их речь, и ментальность, страхи, радости, предпочтения, и все-все. Собственно, у меня никогда не было проблемы с этим отстранением. Эта оптика у меня включилась практически сразу.
— Вы употребили очень важное слово: «отслоиться». Я хочу вас спросить: а когда произошел момент отслоения? Потому что у нас, у перестроечного поколения, этот момент отслоения произошел почти безболезненно, потому что мы уже читали совсем другой «Огонек» и все произошло само собой.
— Потому что уже, собственно, и общество стало отслаиваться. Совок вырождался, трескался.
— …А вам в 1970-е годы, чтобы отслоиться, нужен был какой-то толчок или усилие. Потому что, когда вы часть этой общности-монолита, очень трудно вдруг взять и увидеть его со стороны, перенастроить эту оптику.
— Да, Андрей. Надо было проделать некую работу. И, собственно, это и есть опыт андерграунда, результат общения с Эриком Булатовым, Ильей Кабаковым, Всеволодом Некрасовым, а потом уже и с Приговым — они настроили мне эту оптику. Я благодаря им увидел как бы субстрат советского. Но, повторяю, для этой работы требовалось, конечно, личное усилие. Но я был способный ученик, честно говоря. Я подсознательно понимал всю уродливость и ущербность совка. В студенческой среде это отслоение шло параллельно андерграунду, потому что мы открывали тогда для себя рок-музыку, слушали западные голоса. А рок-музыка как раз очень помогала, потому что хорошо настраивала ухо. Помогала этому отслоению. И уже этими ушами мы по-другому слушали советскую эстраду. Она уже казалась некоей лагерной эстрадой, где даже ноты надо было согласовывать с начальником. Ну все эти ВИА… (напевает): «Сделать нам, друзья, предстоит больше, чем сделано…» Слова убогие опустим, но они, эти музыканты, даже не могли позволить себе дать fuzz (гитарный эффект, основанный на искажении звука электрогитары.— «О»). Или, например, врубить звук помощнее или засадить какой-нибудь соляк (солоимпровизация.— «О»). Были в то же время и восточноевропейские группы, типа Omega, Locomotiv GT (венгерские рокгруппы 1960–1980-х годов.— «О»). Они, конечно, отличались от Led Zeppelin или Uriah Heep тем, что, во-первых, подражали им, пели на венгерском, например, и были более сдержанны; но они уже кое-что «позволяли себе». Хотя бы фузз! А здесь же был настоящий лагерный режим, где контролировалось все.