«Копить научились, инвестировать — нет»
Прогнозы развития мировой экономики на будущий год, в частности исследование всемирного банка, говорят о вероятности нового витка глобального кризиса. Причем по силе он может превзойти предыдущий — 2008–2009 годов. В качестве его причин называют падение экономического роста в ряде стран, последствия торговой войны между США и Китаем, рост задолженности, активизацию печати денег Центробанками. Упоминают и о цикличности кризисов: по одной из теорий, от одной рецессии до другой проходит 12 лет. Что в такой ситуации ждет экономику России? К чему следует готовиться россиянам? «Огонек» обратился за комментарием к одному из ведущих экономистов страны, ректору РАНХИГС Владимиру Мау, чей сборник статей об экономической политике России за 20 последних лет был недавно презентован на московской книжной ярмарке.
— Владимир Александрович, верны ли прогнозы кризиса-2020? Почему? Насколько масштабным он может быть?
ректор РАНХиГС
— Прежде всего, мне представляется не вполне уместным сравнение с 2008–2009 годами. Тогда произошел глобальный структурный кризис, который имеет смысл сравнивать со структурными кризисами 30-х и 70-х годов ХХ века. Это очень сложное, растянутое во времени явление, растянутое примерно на десятилетие — турбулентное десятилетие. Это период формирования новой социально-экономической модели, новой модели регулирования (в том числе государственного регулирования экономики), новых макроэкономических, социальных и геополитических реалий, новых валютных конфигураций, новых приоритетов и исследовательских доктрин. Это нетрудно заметить при сравнении минувшего десятилетия с Великой депрессией 1930-х или со стагфляцией 1970-х. Словом, структурный кризис не сводится к спаду производства или росту безработицы. Такого рода кризис происходит раз в несколько десятилетий. А в настоящее время обсуждаются перспективы циклического кризиса, отражающего известные колебания рыночной экономики. И сейчас дискуссия идет не столько о кризисе как таковом, сколько о механизмах бушующей антикризисной политики.
Дело в том, что в большинстве экономик развитых стран исчерпаны возможности антикризисных механизмов. Традиционными антикризисными мерами являются снижение ставки рефинансирования и рост бюджетных расходов для поддержки сжимающегося спроса (и тем самым занятости). Однако в настоящее время в большинстве развитых стран ставки близки к нулю или даже отрицательные (например, по евро), а бюджеты накопили огромные долги, что ограничивает возможность дальнейшего заимствования в целях стимулирования.
Кстати, в этом отношении ситуация в России несопоставима, причем в лучшую сторону. У нас крайне низкий государственный долг (причем почти весь в национальной валюте), сбалансированный бюджет и приемлемая инфляция. К этому надо добавить низкую безработицу, положительный платежный баланс и практически прекратившийся отток капитала (который примерно соответствует выплатам внешних долгов корпорациями).
А дальше мы вступаем в зону неопределенности — и технологической, и экономической. Ситуация в мире очень быстро меняется. Неопределенность — вот главное слово сегодняшнего дня.
— То есть такое уже случалось в истории человечества, когда неопределенность и отсутствие четких ориентиров и правил ставило экономистов в тупик?
— Да, конечно. Собственно, это происходило в периоды уже названных мной структурных кризисов ХХ столетия.
Неопределенность вообще возникала на разных этапах развития после начала современного экономического роста, то есть с XVIII века. Скажем, в конце XVIII — первой половине XIX века, когда появился и торжествовал экономический либерализм в своих ранних формах, никто всерьез не рассматривал важность структурных сдвигов в экономике, никто не воспринимал промышленность как более передовую отрасль, чем сельское хозяйство. Идеи laissez-faire (свободы торговли и неэффективности протекционизма) возникли не на пустом месте, а отражали технологические и политические реалии того времени, когда самыми мощными в экономическом, политическом и (главное) военном отношениях были аграрные монархии. Отсюда скептическое отношение многих правительств (в том числе российского) первой половины XIX века к развитию промышленности. И только позднее, к концу XIX столетия, появилось понятие передовых и отсталых отраслей, необходимости структурной модернизации (или индустриализации).
Отсюда вывод: искать рецепты для решения проблем сегодняшнего дня в прошлом вряд ли уместно. Знать минувшее, конечно, нужно, но оно не лечит, разве что предостерегает. Например, сейчас попытка назначить какую-либо из отраслей отечественной экономики на роль передовой со всеми вытекающими последствиями (я о концентрации ресурсов государства на направлениях, которые кажутся в настоящий момент приоритетными) приведет лишь к проигрышу и потерям в будущем. Скорость (а следовательно, неопределенность) технологического прогресса сейчас такова, что предсказать даже недалекое будущее очень затруднительно. Я бы сказал жестче: то, что сегодня представляется передовым, таковым точно не будет просто потому, что обновление происходит исключительно быстро. Сейчас передовыми являются не отрасли, а технологии. И в любой отрасли вы можете наблюдать как передовые технологии, так и отсталые.